135 ответов в этой теме

[roaring]

Я не знаю про какой он путь, а я про евроинтеграцию. Всё остальное невероятно.

 

 

Ну руссоинтеграция по сути не настолько невероятный путь.

[Skalagrim]

Ну руссоинтеграция по сути не настолько невероятный путь.

при таком расскладе, тогда и вопроса не будет такого о литовско-белорусском дискурсе. Будет всё одно - русский мир. Так что какая разница тогда?

[roaring]

при таком расскладе, тогда и вопроса не будет такого о литовско-белорусском дискурсе. Будет всё одно - русский мир. Так что какая разница тогда?

 

Может не уловил нить дискуссии, у меня тут уже поздновато.

[Ravnur]

Ну руссоинтеграция по сути не настолько невероятный путь.

 

Руссоинтеграция Литвы в Таёжный союз это вероятный путь? Не при нашей жизни точно. Не знаю, что должно произойти для этого и как измениться Россия.

[roaring]

Руссоинтеграция Литвы в Таёжный союз это вероятный путь? Не при нашей жизни точно. Не знаю, что должно произойти для этого и как измениться Россия.

Думал речь о Беларуси.

[Ravnur]

Наткнулся тут на обзор российским колумнистом литовской книги "Lithuanian Nationalism and the Vilnius Question,1883-1940". Удивился, что литовцы написали такой полонозащитный текст на такую в чём-то табуированную тему.

Хотя книгу саму пока не читал, может это колумнист подлил масла в огонь в самой статье, уж слишком хлёстко и упрощённо написано.

 

Как в самой Литве была вообще воспринята данная работа? Интересно, что почти такой же текст с такой же сутью можно было написать и оставив поляков, но заменив литовцев на белорусов, только с разной концовкой.

 

Вот ссылка на статью и ниже она же текстом прямо тут: https://carnegie.ru/commentary/81712

 

Как за пару лет придумать вековой спор за земли предков.
О книге «Литовский национализм и вопрос Вильнюса»

Возобновившаяся война в Нагорном Карабахе вновь сделала популярным одно из самых стереотипных объяснений любого этнотерриториального конфликта. Азербайджанцы воюют с армянами, потому что они веками друг друга ненавидели и спорили за Карабах. То же самое у сербов с албанцами за Косово, венгров и румын за Трансильванию, и даже конфликт России и Украины в этой логике уходит корнями в давно копившиеся обиды, вроде неправильного поведения Мазепы, упразднения гетманата и прочей Киевской Руси.

Пропаганда с обеих сторон помогает надежно закрепить эти исторические претензии в массовом сознании, так что мало кому приходит в голову задуматься о том, как давно они были придуманы на самом деле. Когда именно армяне и азербайджанцы узнали, что они всегда друг друга ненавидели? Уж точно не раньше, чем узнали, что они принадлежат к нации армян и к нации азербайджанцев. А значит, сравнительно недавно.

В реальности вековые обиды обычно оказываются придуманными довольно недавно и стремительно – всего за несколько лет. Причем придуманы стихийно – без предварительного плана, интуитивно и под влиянием случайных обстоятельств. А однажды придуманные, они быстро крепнут, начинают жить собственной жизнью и уже сами формируют реальность – чаще всего негативным и разрушительным образом.

Механизм появления одной такой обиды на историческую несправедливость описывают в своей книге «Литовский национализм и вопрос Вильнюса, 1883–1940» Дангирас Мачюлис и Дарюс Сталюнас. Это короткий и насыщенный рассказ о том, как довольно случайно возникшая идея из журнальной статьи за считаные годы становится самоочевидной и главной истиной для сотен тысяч людей и предопределяет развитие целого государства на несколько десятилетий вперед.

Сейчас то, что Вильнюс – столица Литвы, кажется чем-то само собой разумеющимся. Но на самом деле это сравнительно недавнее изобретение. На протяжении почти всего XIX века лидерам литовского национализма не приходило в голову, что Вильнюс может стать столицей формирующейся литовской нации. И у них были веские основания не думать об этом.

В конце XIX века литовский язык считали родным всего 2% населения Вильнюса, безнадежно отставая от поляков, евреев и даже русских. В деревнях вокруг города тоже жили в основном славяне, так что шансы на то, что урбанизация резко увеличит литовскую долю, были невелики. В Риге литовцев жило в десять раз больше, чем в Вильнюсе.

Главный центр литовской культурной жизни был в немецкой Восточной Пруссии. А в Российской империи если и был город, претендующий на статус центра возможной литовской автономии, то это был Каунас. В Каунасе литовцев тоже было всего несколько процентов, а большинство составляли евреи и русские, но по крайней мере в деревнях вокруг жили в основном литовцы, что в перспективе должно было увеличить их долю и в городе.

Впервые идея, что литовская столица должна быть в Вильнюсе, появляется только в конце 1890-х годов. Она набирает популярность накануне и во время революции 1905 года. Еще в 1907 году среди литовских националистов идут споры, какой город выбрать столицей – Каунас или Вильнюс.

Но пройдет всего несколько лет, и в 1915 году, когда немецкие войска возьмут Вильнюс, делегация литовцев отправится в немецкий штаб объяснять, что называть город польским – кощунство. Потому что Вильнюс – это тысячелетняя литовская столица, и без нее жизнь для литовцев немыслима. А еще через пять лет, в 1920 году, молодое литовское правительство сможет поставить под ружье тысячи добровольцев с помощью призыва освободить священную для каждого литовца столицу Вильнюс от польской оккупации.

Двадцать лет – совсем небольшой срок. Большинство жителей сегодняшней России неплохо помнят, что происходило, скажем, при позднем Ельцине. Можно предположить, что и большинство литовских патриотов из делегации 1915 года должны были помнить времена, когда никто не считал Вильнюс литовским городом, тем более – священной столицей. Должны были, но, видимо, не помнили. Они настолько надежно вытеснили эти воспоминания, что готовы были умирать за сердце родины, без которого литовский народ не полный.

Стремительное превращение Вильнюса в священную столицу и литовский Иерусалим шло по классическим принципам изобретения традиций, когда чем сильнее идея оторвана от реальности, тем больше нужно напирать на ее самоочевидность и извечность.

Первый импульс был предельно простой. Кто основал Вильнюс? Судя по летописям, Гедиминас. Кто такой Гедиминас? Великий князь Литовский. Значит, Вильнюс – это литовский город и символ многовековой литовской государственности.

Эта цепочка может выглядеть логично, только если не знать (или, скорее, не хотеть знать), что Великое княжество Литовское – это совсем не государство этнических литовцев. Большинство населения там были славяне. Языком элит был сначала старорусинский, потом – польский. Сам Гедиминас, правивший в начале XIV века, скорее всего, еще говорил на архаичном литовском. Но уже с конца XIV века Вильнюс быстро полонизируется из-за перехода от язычества к католичеству и династической унии с Польшей.

Но литовским будителям в начале ХХ века нужна была легитимация через древность, поэтому они предпочли игнорировать все эти обстоятельства. Они сделали вид, что географическое и феодальное значение слова «литовский» как подданный Великого княжества Литовского – это то же самое, что этнически литовский. После этой подмены можно взять исторические источники и найти миллион подтверждений тому, что Вильнюс – литовский город.

Тут даже 2% литовцев в населении города перестают быть помехой настоящему литовскому патриоту. Потому что понятно, что литовцев в городе гораздо больше, их там вообще большинство, но они просто забыли, что они литовцы. Или стесняются признаться в своем литовстве из-за той атмосферы нетерпимости ко всему литовскому, которую создали захватившие город поляки.

В патриотических литовских журналах того времени (а других и не печатали) попадаются поразительные утверждения, что дети в детдомах Вильнюса легко выучивают литовский язык всего за месяц. Почему? Потому что это их генетически родной язык. Стоит дать чуть прикоснуться к корням – и зов предков тут же сдувает всю эту наносную полонизацию.

Однако одних игр с историей мало. Нужно и самим создавать новые события, которые помогут закрепить за Вильнюсом статус литовской столицы. Например, сделать так, чтобы главные газеты и журналы на литовском языке выходили именно там, и не важно, что большинство подписчиков живет в Риге или Петербурге. Раньше эти журналы публиковались в основном в немецкой Восточной Пруссии, но после революции 1905 года в Российской империи наступили более либеральные времена – можно переместиться в Вильнюс.

То же самое со спектаклями, выставками, литературными кружками – все это надо делать в Вильнюсе. Ведь это многовековой центр литовской культуры, хотя мы сами его только что таким сделали.

В 1905 году в Вильнюсе провели Великий Вильнюсский сейм. Около двух тысяч свидомых литовцев съехались на пару дней в город со всех концов империи и Европы, чтобы обсудить судьбы родины. Почти сразу после завершения этот слет стали называть вехой в истории литовского народа, важнейшим историческим событием. Состоялось оно именно в Вильнюсе, а значит, литовцы не должны никому уступать этот город.

Правда, оставалась еще одна проблема. Про священный статус Вильнюса поначалу знал только узкий круг литовских националистов, и нужно было как-то донести это знание до остальных литовцев, большинство из которых в городе никогда не были и очень слабо себе представляли, что это за место.

Тут в дело вступают символы. В центре Вильнюса стоит Башня Гедиминаса. Само название подтверждает ее литовскость, и при этом ее очень легко изобразить. Изображения башни начинают пихать в газеты, журналы, книги. Любой, кто хоть что-то читает на литовском, должен усвоить, что Башня, а вместе с ней и Вильнюс – это главный символ всего литовского.

Религиозные чувства литовцев тоже можно направить в правильное, патриотическое русло. Вильнюс – один из крупнейших центров католичества, многие литовцы веками ездили туда в паломничества – только не из националистических, а из религиозных соображений. То есть знаний и эмоций в отношении Вильнюса в народе уже накоплено немало.

Осталось сделать небольшой шаг – сказать, что намоленные святыни в городе – это не просто святыни, а литовские святыни. И вот уже общественность кипит от возмущения, когда городские власти пытаются добавить в Острой Браме надпись по-польски. Ведь это же кощунство – как можно осквернять польским языком место, которое веками было святым для литовцев.

Преодолев первую инерцию, процесс объявления Вильнюса литовским катился дальше все быстрее и по ходу усиливал сам себя. Ведь если город литовский, то и всё, что там есть, – тоже литовское. Архитектура, например. Там же шедевры нашей литовской архитектуры – как от них можно отказаться? А жители Вильнюса всех эпох? Они тоже, получается, часть литовской культуры, литовской нации. Пускай некоторым из них поляки и заморочили голову, заставив писать и говорить на польском.

Первая школа с обучением на литовском языке открылась в Вильнюсе в 1907 году. А всего через 10 лет, к концу Первой мировой войны, ни у кого из литовских политиков не было сомнений, что столицей новой независимой Литвы может быть только Вильнюс. И их совершенно не интересовало, что у 98% жителей города могут быть другие планы. С порога отметалась даже осторожная идея автономии для польского большинства. Ведь это же священная столица литовцев – как она может быть от них автономна?

Правда, одной убежденностью войны не выиграешь. Осенью 1920 года, после многократной смены власти Вильнюс заняла более боеспособная Польша. Лига Наций была готова посредничать в конфликте. Только что получившие независимость Польша и Литва не были проигравшими изгоями, вроде Венгрии, Германии и Советской России. Обе были заинтересованы в том, чтобы сохранить поддержку Запада, и серьезнее относились к рекомендациям Лиги.

Но посредничество закончилось ничем. Типичная рекомендация Лиги Наций – провести на спорной территории плебисцит – оказалась неприемлемой для Литвы. Литовское руководство прекрасно понимало, что в Вильнюсе и окрестностях некому голосовать за то, чтобы войти в состав Литвы.

Строителям литовской нации без Вильнюса было даже удобнее. Идея возвращения потерянной столицы куда лучше подходит для мобилизации масс, чем сама эта столица, которая к тому же совсем не похожа на литовскую.

Правительству независимой Литвы пришлось эвакуироваться во временную столицу – Каунас. Но тема возвращения Вильнюса будет отравлять литовскую политику до самой Второй мировой войны.

С обретением независимости в Литве началось массовое национальное строительство, и миф о потерянном Вильнюсе лег в его основу. По сути, крестьянам в дальних деревнях где-нибудь в Жемайтии объяснили, что они – литовцы, а значит, должны тосковать по Вильнюсу и бороться за его возвращение. Не обязательно военными средствами – никто не рассчитывал на скорую победу над Польшей. Бороться за возвращение небесного Вильнюса должны были все вместе, каждый на своем месте. Лучше учиться, лучше трудиться, быть лучшими литовцами и строить лучшую Литву.

С переходом Литвы к авторитарному режиму в 1926 году миф о Вильнюсе, по сути, стал государственной идеологией. Деды воевали, кровь проливали, строили и развивали Вильнюс – надо быть достойными их памяти и подвигов. Любой, кто усомнится, – предатель и осквернитель святыни.

Союз освобождения Вильнюса превратился во что-то вроде правящей партии с десятками тысяч членов и отделениями во всех деревнях и учреждениях. Вступить туда – способ продемонстрировать лояльность режиму и получить доступ к привилегиям.

Само собой, подрастающее поколение ни в коем случае не должно утратить многовековую память о Вильнюсе, которую мы сами придумали 20–30 лет назад. В школах проводили еженедельные уроки освобождения Вильнюса, выдавали школьникам символические паспорта граждан Вильнюса, а зимой дети лепили не снежную бабу, а снежный макет Башни Гедиминаса.

Как и положено, была специальная патриотическая кричалка. Пароль – «Вильнюс захвачен», отзыв – «Мы его освободим» (наверное, на литовском это звучит более ритмично). Плюс специальный день скорби об утраченном Вильнюсе, регулярные передачи по радио о Вильнюсе, фестивали, выставки, лекции. Всё, чтобы всем стало ясно: литовец – это тот, кто стремится освободить захваченный поляками Вильнюс. А если не стремится, то это уже не литовец.

У этой одержимости были печальные последствия. Вся внешняя политика страны свелась к одному вопросу – борьбе с Польшей за Вильнюс. Хотя объективные международные обстоятельства требовали от Литвы как раз обратного – сближения с Польшей, чтобы противостоять ревизионистской Германии и СССР.

Вместо этого, если кто-то отваживался заикнуться, что нацисты и Советы тоже могут представлять для Литвы угрозу, его тут же объявляли предателем, который продался полякам и поет с их голоса, чтобы убедить литовцев забыть про Вильнюс.

Обратной стороной этой постоянной мобилизации стало навязанное самим себе чувство уязвимости. Раз поляки отняли Вильнюс, то могут отнять вообще всё. Вильнюс – это только первый шаг. Стоит утратить бдительность, и они тут же будут в Каунасе, в Клайпеде. Вот вы, жители Шяуляя, думаете, что проблема Вильнюса вас не касается? Вспомните эти слова, когда вслед за Вильнюсом поляки придут отнимать у вас Шяуляй.

Отсюда максимальная дискриминация тех немногих поляков, кто оказался после войны по литовскую сторону границы. Любая уступка польскому меньшинству – это предательство идеалов Вильнюса. Последнее демократическое правительство было свергнуто в 1926 году националистами из-за того, что собиралось открыть несколько польских школ.

Все это сопровождалось абсолютным равнодушием к тому, что происходит в реальном Вильнюсе. Новости оттуда – только о том, как поляки дискриминируют живущих в городе литовцев. За два межвоенных десятилетия литовское руководство не удосужилось разработать даже примерный план интеграции Вильнюса и переноса туда столицы.

Самое удивительное в литовской борьбе за Вильнюс то, что в итоге сработал самый бескомпромиссный и, казалось бы, безнадежный курс. Правы оказались те радикалы, кто уверял, что нельзя допускать никакой федерализации, никакой автономии, никаких уступок полякам. Нужно просто дождаться следующего общеевропейского катаклизма, который перекроит все границы, и Вильнюс сам упадет литовцам в руки. То, что многие годы казалось безответственной наивностью, сбылось.

С чего вдруг нацистская Германия и Советский Союз, начав пересматривать границы, должны были отдать Вильнюс именно литовцам? Ни с чего, но они это сделали. Мало того, они превратили Вильнюс в город с литовским большинством. Немцы уничтожили евреев, а Советы после войны выселили поляков за новые границы Польши. Всего за 50 лет оторванная от реальности фантазия из националистических журналов – о Вильнюсе как столице Литвы с литовским большинством – воплотилась в жизнь.

Правда, книжка заканчивается на 1940 году, и там уже нет ничего о том, как литовские крестьяне, согнанные с земли коллективизацией, заселяли опустевший без поляков и евреев город. Удивительная победа безнадежной затеи литовцев остается за пределами повествования. Как нет в книге и ни малейшего намека на национальные чувства авторов, хотя оба – литовцы.

«Литовский национализм и вопрос Вильнюса» вышел в 2015 году. Всего двадцатью годами ранее не только в Литве, но и на Западе трудно было представить книгу, где авторы так откровенно рассматривали бы недостатки национального нарратива одной из восточноевропейских наций, не делая попыток спихнуть беды на имперское, советское, немецкое, польское угнетение. Механизм национального мифотворчества описан беспристрастно, с четким пониманием его логики и негативных последствий.

И это обнадеживает. В исторической науке условность таких явлений, как нация, язык, заветы и земли предков, уже стала общим местом. Это знание неизбежно будет расползаться все шире и шире, снижая уровень напряжения. Не в Вильнюсе, конечно, где все уже давно успокоилось, а во многих других конфликтах, где стороны до сих пор используют национальную мифологию в качестве аргумента на переговорах.

[Ravnur]

Удивился, что литовцы написали такой полонозащитный текст на такую в чём-то табуированную тему.

 
И вот ещё одна новая книга на эту тему. Но уже более философская и культурологическая. Какая-то рефлексия чтоль пошла на эту тему.
 

В серии «HSE Bibliotheca Selecta» Издательского дома ВШЭ увидела свет монография литовско-канадского историка культуры Лаймонаса Бриедиса «Вильнюс: Город странников». Сегодня «Горький» публикует отрывок из главы «В зеркале народов», где рассказывается о подвешенном состоянии, в котором столица Литвы оказалась после Первой мировой.

 
XX век отбросил Вильнюс в мир (пересозданной) Польской и Литовской республики; однако такое модернизированное и национализированное возвращение в «прошлое Сарматии» сужало горизонты государственного выбора для жителей города. В годы русского и немецкого угнетения Вильна долгое время существовала — и даже иногда процветала — в забытьи имперского пограничья; в новой Европе она стала центром национальной и идеологической борьбы. Такое пристальное внимание парализовало город: пока в Париже ворковали голуби мира, Вильне был предъявлен национальный ультиматум, который с учреждением Лиги Наций постепенно, за давностью лет, был оставлен на волю судьбы.

 Современное европейское государство, красовавшееся гербом республики и управлявшееся большинством, стало реакцией на унаследованные проблемы Старого Света — народное неравенство и недостаток демократии. Однако ни с политической, ни с общественной точек зрения (и уж тем более с экономической или военной) объявление нации государством проблем не решило. Парадоксально, но сортировка населения по принципу национального гражданства — установление знака равенства между геополитическим этносом и домом — унифицировала регионы Европы. Необходимость соревноваться за безопасное место в политическом пространстве Европы принуждала думать и жить по-новому: пренебрегать анахронизмами места, установившимися общественными взаимоотношениями и путаными межкультурными семейными связями. Выбрать национальность, а тем более создать новое государство могли лишь те группы, которые были согласны частично отказаться от своего прошлого и традиций. Национальное, как и имперское, государство нередко противоречило праву личного и коллективного самоопределения, а стоило народу заполучить государство, как уникальность и открытость родины — особого мира — отчасти оказывались утрачены: дом становился отчизной, бастионом национального патриархата. В Вильне, к сожалению, национальное единение и возрождение духа дома означало раскол среди граждан города, и даже отступление немецких войск и внезапное нападение Красной армии не способствовали объединению местных жителей во имя борьбы с общим врагом.

 Некоторые новые национальные государства — как, например, Польша, вышедшая потрепанным победителем из вихря послевоенных битв, — частично восстановили уменьшенные копии своих империй с широкой, разнородной территорией и пестрым, многокультурным населением. Другие народы (среди них были и литовцы с белорусами), которым хуже давалось воплощение национальных стремлений, создали государства-обрывки, оставляя соседям часть своих земель и соотечественников. На этой арене неравных политических и военных возможностей Вильно не слишком везло. Город отчаянно пытался занять столичную нишу, стремился стать гирей геополитического равновесия, объединившей идеологию нового европейского государственного устройства с уникальной этнографией литовского края.

 Идея города Вильно как противовеса национальному (литовскому, польскому и белорусскому) государству временами обсуждалась в узком кругу местных интеллектуалов, искавших возможные пути решения проблем современной Европы на территории былого господства Великого княжества Литовского. Каким бы многонациональным ни был город, в народе, за исключением разве что евреев, такой «античный» взгляд на идентичность города не приживался. Утопические рассуждения исторически мысливших политиков оказались тщетными еще и потому, что, по словам одного из сторонников восстановления княжества, в городе дольше, нежели в других местах, царил послевоенный хаос, который и подкосил волю виленских граждан решать политические вопросы своими силами.

 Нерешенный вопрос о государственном статусе Вильны ставил под угрозу дипломатический пафос Парижской мирной конференции. Эта конференция была созвана в 1919 году странами-победительницами с целью обсудить послевоенную принадлежность бывших имперских земель. Так называемый виленский вопрос был чересчур сложным с картографической точки зрения и вместе с тем слишком плоским дипломатически, даже политически неловким, чтобы за его решение принимались лидеры крупных стран. В отличие от Гданьска, расположившегося между Германией и Польшей, Вильна не стала объектом ни европейских, ни американских политических забот. По сути, ее историческая миссия в качестве многонациональной столицы ВКЛ не соответствовала геополитическим стандартам обновленной Европы. Вильна должна была либо подняться до давно утраченного уровня престольного города в большом, многонациональном европейском государстве, либо остаться независимым, своеобразным городом-республикой подобно итальянским городам эпохи Ренессанса. Однако, если смотреть с дипломатических парижских высот, в городе было слишком много народов, языков, религий и историй, уникальная смесь которых ни у кого не вызывала большого политического или культурного восторга. Кроме того, политическое положение самого города, как и его окрестностей, без конца менялось. Когда в первые дни 1919 года подразделения немецкой армии стали покидать историческую территорию Литвы, для всех остальных участников регионального конфликта — поляков, литовцев, белорусов и русских большевиков — Вильно оставался желанной военной добычей, геополитической победой, даже если она доставалась ценой утраты добрососедских отношений с прилежащими странами. Поэтому даже спустя несколько лет после официального окончания Первой мировой войны Вильно все еще был в тисках оккупационных режимов.

 В международной геополитической игре жители Вильны, многие из которых были беженцами и новоприбывшими, стали заложниками дипломатии: дело о национальной принадлежности, застрявшее в судах международных отношений послевоенной Европы, способствовало появлению большого количества политической макулатуры. Литовцы претендовали на Вильну как на свою историческую столицу; поляки отметали такие древние претензии, опираясь на культурные, языковые и национальные связи большинства виленских жителей с идеей возрождения современной Польши. Представители развалившейся царской России апеллировали к уже позабытым целям союзников восстановить территориальную целостность России и, таким образом, снова прочили Вильне (про)русскую власть. В то же время дипломатически изолированный, но укреплявшийся режим большевиков заявил, что, хотя город Вильно и является законной частью России, советский пролетариат готов дружески разделить его с угнетаемым — литовским и белорусским — крестьянством. Никто не спрашивал или не хотел знать, что Вильне значит для евреев: в дипломатических кулуарах Парижа на евреев Восточной Европы смотрели как на безземельный народ — «автономную» нацию, рассеянную по автохтонным государствам.

 Дипломатические дрязги по поводу Вильны оставались неразрешенными отчасти потому, что ни одна из претендовавших на нее стран, по сути, не управляла территорией, чья участь решалась в дипломатических коридорах. В течение трех лет — с 1918-го по 1920 год — через город промаршировало множество армий начиная с Красной армии и литовских добровольцев и заканчивая польскими легионерами. В городе и его окрестностях нескончаемые военные действия становились своеобразным театром, и те, кому доставало храбрости выйти из дома, могли наблюдать с городских холмов кровавую сценографию военных схваток. Горожане привыкли жить точно на поле боя: военное насилие было несистематическим, но всегда непредсказуемым — большевики метили в представителей «национальной буржуазии», а поляки в основном нападали на коммунистов и евреев, и после каждой польской оккупации возникала опасность погромов. Литовцы, не обладавшие ни очевидным военным, ни политическим преимуществом, пытались навязать городу диктат крестьянской культуры — управляли городом на литовском языке, непонятном большинству горожан. Против такой насильственной литуанизации Вильны выступал давний сторонник литовцев датский этнограф Бенедиктсен. В своей книге о возродившейся Литве, написанной на английском языке и предназначенной для международного читателя, он объявлял, что «основой будущего Литвы должна стать земля. У Литвы нет городов и она не может надеяться на то, что в каком-либо городе литовский язык победит». В качестве политического выхода и знака своеобразной открытости европейским культурным пространствам он предлагал литовцам основать совершенно новую столицу — уникальное произведение урбанистики XX века, современный, но надежный с национальной точки зрения город. Вильна, потерявшаяся в лабиринтах истории, языков и культур, терзаемая противоборством идеологий и религиозных традиций, для этой роли совершенно не подходила.

 Польские отряды под руководством Юзефа Пилсудского прогнали Красную армию из Вильно накануне Пасхи 1919 года. Лидер поляков заявил об освобождении бывшей столицы ВКЛ. А Рёмерис, вновь ненадолго вернувшийся в город, отметил, что всюду на окраинах Вильно, даже в рядах польской армии, заметны «одни местные, ни дать ни взять местные. Говорят они на том самом польско-белорусском наречии („по-прастэму”), как и все „тутейшие” жители, мыслят и чувствуют в категориях их мышления и чувствования. Это не придает приходу поляков никаких черт вторжения или оккупации, такое положение по самой сути своей отличается от русских времен и немецкой оккупации. Здесь нет пришельцев — „крулевских” элементов, очевидно, что они опираются на своих людей, доверяют им, и поэтому ощущается свойскость. Это обстоятельство действует успокоительно, и у людей создается впечатление, что они снова обрели свое естественное лицо. Все, как и весь Вильно, еще переживают похмелье и медовые дни, поскольку освободились от большевиков, которые создавали ощущение тяжести и ненависти у всех горожан-христиан».

 Однако виленская весна Пилсудского длилась недолго, и прогнозируемое им политическое супружество Литвы и Польши не состоялось. В октябре 1920 года, после очередного (несанкционированного) нападения польских легионеров, захваченный Вильно был объявлен столицей сепаратистского государства, названного необычным, исторически необоснованным именем — Срединной Литвой. Им управляла польская военная хунта. Через несколько лет путем неполноценного референдума — многие непольские партии и сообщества его бойкотировали — город Вильно был присоединен ко Второй Речи Посполитой и стал центром нового воеводства. А до тех пор Вильно был объявлен конституционной столицей Литвы; восточные (белорусские) исторические земли Великого княжества Литовского стали частью Советского Союза. Курьезный (и уникальный для Европы) юридический статус города, разделивший его политические функции на две неравнозначные и противоречившие друг другу части, надолго поссорил две страны — Литву и Польшу. В литовском национальном воображении образ Вильно приобрел ностальгические черты, стал подобием потерянного Иерусалима; в польском воображении Вильно был символом государственной чести, национальной романтики и европейской цивилизации — своеобразными Северными Афинами.

 В действительности же город оказался в тупике и географическом, и метафорическом. Практически в течение всего межвоенного периода граница между Литвой и Польшей — точнее, демаркационное разделение войск двух стран — так и не была ратифицирована. По обеим сторонам этой границы преобладали реваншистские настроения, все еще действовало военное положение, поэтому, помимо контрабанды, отдельных семейных связей и национального воображения, ничто не связывало Вильно с литовским обществом. И все-таки присоединение города к Польше не стало безусловно признанным фактом новой Европы. Запутанное географическое положение Вильно упоминалось даже в туристическом и легкомысленном, но впечатлявшем своими фотографиями американском журнале «National Geographic». Уже повеяло вероятностью новой войны в Европе, когда в статье, посвященной двадцатилетию независимости Польши, этот журнал представил город своим многочисленным заатлантическим читателям, правда, довольно прохладно: «Вильно: приемное дитя польского пограничья». Однако сопровождавшие статью зрелищные фотографии Булгака вызволили город из небытия: пусть малоизвестный и с неопределенной национальной родословной, Вильно все-таки был достоин того, чтобы его открыл мир.

[Ravnur]

Из воспоминаний уроженца Виленщины XIX века:

 

Наш крестьянин (здесь я говорю о крестьянах-католиках Виленщины) к польской речи был равнодушен. Называл себя «тутэйшым» и его вовсе не интересовало, к какой национальности он относится. Дома он использовал полонизированный белорусский язык. Следует отметить, что в сороковых годах на Виленщине говорили еще по-литовски, и в деревнях трудно было найти женщину, которая бы умела говорить по-польски. Служащий у нас, из наших деревень, рассказывал, как с любопытством слушал с братьями, как родители между собой разговаривали по-литовски, однако не понимали их. Откуда взялся белорусский язык, так непохожий на литовский? Почему дети бросили свой родной язык? Еще одно замечание: и сегодня в Гервятском приходе население говорит по-литовски, хотя приход окружен населением, которое этого языка не знает. В костёлах люди признавали только польский язык.

 

 

[Grad]

 

Из воспоминаний уроженца Виленщины XIX века:

 

Наш крестьянин (здесь я говорю о крестьянах-католиках Виленщины) к польской речи был равнодушен. Называл себя «тутэйшым» и его вовсе не интересовало, к какой национальности он относится. Дома он использовал полонизированный белорусский язык. Следует отметить, что в сороковых годах на Виленщине говорили еще по-литовски, и в деревнях трудно было найти женщину, которая бы умела говорить по-польски. Служащий у нас, из наших деревень, рассказывал, как с любопытством слушал с братьями, как родители между собой разговаривали по-литовски, однако не понимали их. Откуда взялся белорусский язык, так непохожий на литовский? Почему дети бросили свой родной язык? Еще одно замечание: и сегодня в Гервятском приходе население говорит по-литовски, хотя приход окружен населением, которое этого языка не знает. В костёлах люди признавали только польский язык.

 

 

 

Так и почему литовцы (балты) перешли на белорусский (славянский) язык? 

[Ravnur]

Так и почему литовцы (балты) перешли на белорусский (славянский) язык?

 

https://www.balto-sl...ndpost&p=332406

Переведено с описками, но понятно:

 

[Ravnur]

Так и почему литовцы (балты) перешли на белорусский (славянский) язык? 

 

Насколько далеко подвинулась языковая граница к началу XX века видно тут (внимание на Вильнюс):

 

 

[Ravnur]

легко перешли на польский, став виленскими поляками.

 

В том-то и дело, что легко сменили идентичность, но на сам язык нелегко перешли и только некоторые территории вдали от пограничья (пограничные выбирали сначала белорусский, что и отражено в статье и на выложенных картах, когда граница почти от Минска переместилась за Вильнюс). Фактически, только в послевоенное время, через всеобщее образование и доступность медиа, стали сносно говорить по-польски, а массовое свободное владение это уже молодёжь и буквально в наше время.

[Ravnur]

[Ravnur]

[Thomas_Schulz]

Кстати, слышал, что Gaudija от названия готы (да, те самые германцы).

[Ravnur]

Свежая статья про этнографическую "Гродненско-Полоцкую" экспедицию 1954 года на литовско-белорусском пограничье. Там и про клички взаимные упоминается.