В связи с тем, что основное обсуждение ИЕ проблематики на нашем форуме происходит в данном разделе, посчитал целесообразным поместить нижеследующую работу именно сюда. Здесь представлена последняя точка зрения Вяч. Вс. Иванова о современном состоянии индоевропейской проблемы.
Вестник Российской Академии Наук, т.81, №1 2011
С кафедры Президиума РАН.
В последние десятилетия наметилась отчётливая тенденция развития исследований на стыке наук,а также использование методов естественных и точных дисциплин в гуманитарном знании. Иллюстрацией этого послужило выступление академика Вяч.Вс.Иванова,учёного с мировым именем, на заседании Президиума РАН. Рассказывая об истории распространения индоевропейских языков, он, в частности, показал, как широко применяются в подобных исследованиях не только лингвистические подходы, но и данные археологии, антропологии, генетические и физические методы, позволяющие более точно датировать исторические события и устанавливать их временные границы.
Современное состояние Индоевропейской проблемы.
Вяч. Вс. Иванов.
Индоевропейская проблема давно интересует представителей разных наук – от лингвистов,которые прежде всего устанавливают характер родственных отношений и степень близости друг к другу языков этой семьи, восходящих к диалектам единого индоевропейского праязыка, до историков, археологов, антропологов, в последние годы также генетиков,включившихся в обсуждение ранней предыстории носителей этих языков и определения первоначальной территории (прародины), откуда они исходили.
Современное состояние индоевропейской проблемы, в частности изучения пространственно-временных рамок распространения этой семьи языков по Евразии, определяется прежде всего новыми значительными достижениями в истолковании самых ранних письменных свидетельств.
Наиболее достоверные данные о древней форме отдельных слов этих языков обнаружены в документах XX–XVIII вв. до н.э. на старо-ассирийском диалекте аккадского (семитского) языка из торговых колоний в древней Малой Азии (Анатолии) [1–3].
В этих текстах отражены имена богов, личные собственные имена и отдельные термины, заимствованные из языков местных жителей, которые относились к двум разным индоевропейским группам -североанатолийской (к ней принадлежал и представленный позднее большим числом клинописных текстов XVI–XIII вв. до н.э. главный официальный язык Хеттского царства хеттский – «несийский», как его называли сами хетты по имени города Несы -ассирийского Каниша, рис. 1) и южноанатолийской (к ней относится засвидетельствованный несколько более поздними клинописными и иероглифическими документами лувийский язык, на котором во второй половине II тысячелетия до н.э. говорила основная часть жителей южных и западных областей Анатолии). В самые последние годы обнаружены имена главных обнаружены имена главных туземных богов из самых ранних документов Каниша и других староассирийских колоний в археологическом слое II, датируемом XX в. до н.э. [3, 4].
Один из двух главных богов этого времени назывался именем, которое в староассирийской клинописи передавалось как Ni-pб-as [=Nipas],что обоснованно сравнивают с позднейшим древнехеттским nepiš «небо». Но наиболее точное соответствие характеру гласных в этой туземной древнеанатолийской форме находится в иероглифическом лувийском ti-pa-sб «небо» (письменная передача слова, произносившегося как [tipas]), в котором наблюдается и изменение начального согласного *n->d-/t- , сходное с происшедшим в родственном индоевропейском слове в балтийских языках: литовск. debesмs – «облако», латышск.debess -«небо». К первоначальной общеиндоевропейской форме этого существительного *nebhos восходит и праславянское название обожествлявшегося неба, откуда русск. небо, небес-а,родственное санскритск. nбbhas – «облако,туман», древнегреческ. νέφος «облако», латинск. nebula «туман», древн.-верх.-немецк. nebul, древн.английск. nifol – «тёмный». Иероглифический лувийский местный падеж ti-pa-si (произносилось как [tipas-i]), клинописный лувийский tap-pa-ši-i («на небе») совпадает с литовским диалектным debesij,церковнославянским небеси и русск. небеси («на небе») и от него почти что не отличавшимся древнехеттским клинописным ne-e-pн-ši. В славянском и в древнеанатолийском совпадают и другие формы слова (в том числе родительный падеж множественного числа: среднехеттск. nepн-a-an, старославянск. небесъ, русск. небес). В анатолийских языках и славянском и балтийском одинаково и его мифологическое и физическое (связанное с экологией) значение. Это позволяет предположить, что его изменение в других диалектах могло быть связано с переселением в области с иным климатом).
Имя другого важнейшего туземного бога в период слоя II – Perwa – остаётся (в отличие от бога Неба) существенным и во все позднейшие периоды истории древнеанатолийской религии.
В написанных туземными жителями текстах древнейших слоёв I и II имена, содержащие это прозвание бога Perwa, принадлежат самым почитаемым лицами.
Похожее имя бога встречается в архаичных хеттских перечислениях богов, славу которым поют «певцы Каниша».
Родственные слова, как хеттск. peru(na) – «скала, утёс, глыба» слова, Улликумми в хеттском переложении хурритского мифа), санскритск parvata – «гора», позволяют удостоверить первоначальную связь этого слова с камнями и скалами как атрибутами праиндоевропейского бога Грома или Грозы, к которому восходит литовское имя аналогичного бога Perk-un-as, perk-unija («гроза»), древнеисландское Fjшrgyn («мать бога Грома») и праславянское имя бога Грома, продолжавшееся в древнерусском, – Перунъ.
В славянских языках слово относится и к каменным орудиям бога,которые он швыряет с небес [5].Слово перуны в этом смысле долго сохранялось в языке класической русской поэзии.
С приведёнными литовским и древнеисландским существительными, в которых за корнем следовал суффикс -*ūni- , сходно и славянское наименование места под Новгородом Пер-ынь (из *Per-ūni-), где экспедиция ныне покойного академика В.В. Седова нашла остатки святилища бога Перуна. Cлавянское имя бога по форме из всех индоевропейских языков особенно близко к хеттскому. Хеттский бог Pirwa- (Perwa), как и праиндоевропейский и балто-славянский бог с родственным именем, связан с конями, которые везут его колесницу в соответствующих мифопоэтических текстах. Но в анатолийских традициях при сохранении древнего имени бога и некоторыхего семантических связей (со скалами, с конями) утрачивается его первоначальная функция как бога Грозы. В этой роли уже в древнеанатолийском диалекте времени староассирийских колоний, а затем и в хеттских и в лувийских текстах, выступает слово, которое некогда было одним из эпитетов этого бога «как «Победителя». О древнем имени бога напоминает только сохранившийся суффикс.
Встречающееся в староассирийских текстах древнеанатолийское имя бога Грозы Tarḫunu образовано от этого древнего эпитета с помощью суффикса -nu-.
Древненехеттское ḫun логографическое написание (d) IŠKUR (в самой древней надписи Аниттаса IM-un-ni «бог Грома»[6]) передаёт этот древний эпитет, читавшийся как Tarḫ-unni и соответствовавший лувийскому Tarḫunt-, анатолийскому глаголу tarḫ-u – «побеждать», и индо-иранскому *tr-v-аnt – «могучий, победительный».
В собственных личных именах древнеанатолийского населения староассирийских колоний сохраняется также архаический общеиндоевропейский тип образования собственных имён посредством сложения двух именных основ, связываемых соединительным гласным *-o- >анатолийск. -a- (как в русских сложных словах типа неб-о-склон).
Этот тип словосложений принадлежит особому древнему анатолийскому диалекту: он отличается от позднейшего состояния древнехеттского, лувийского и других северныхи южных анатолийских индоевропейских языков письменного времени. В них словосложение теряло свою древнюю роль (особенно в словообразовании), при этом полностью исчез тип сложения с соединительной гласной. Его след можно видеть только в уже неразложимых древне-хеттских cложных словах, как men-a-ḫḫanda –«(на)против, перед, по направлению к « <men-(i/a)», «лицо, щека»+-a<-*o- +ḫand-a – «в сторону»(древняя форма направительного падежа-директива от ḫant – «передняя сторона, лоб»).
В том же древнем диалекте, о котором мы знаем только по его следам в староассирийских текстах,архаический тип древнеанатолийских женских собственных имён представляет собой словосложение с последней (второй) основой -ne/ik/ga-.В соответствии с упомянутыми выше древними принципами индоевропейского словосложения перед этой основой выступало соединительное*-o- > -a-. За первой именной основой следовала группа морфов-a-nig/ka. Основа сушествительного, в древнеанатолийском выступающая как nika, в древнехеттском –nega – «сестра, кровная родственница ego в его поколении», принадлежит к архаичным общим элементам анатолийского(древнехеттского и лувийского) словаря, восходящим к ностратическому и с этнологической точки зрения допускающим интерпретацию ранней системы родства по типу омаха-кроу [7].
Открытие таких древних фрагментов индоевропейской речи, сохранённых в староассирийских текстах, представляет собой часть результатов широко проводимых исследований старинных текстов из Малой Азии. В настоящее время оказывается возможным расширить и достаточно далеко отодвинуть вглубь прошлого как историю десяти древних индоевропейских диалектов Малой Азии – североанатолийских(хеттского и палайского, отчасти и лидийского,занимающего промежуточное место среди двух групп анатолийских языков) и южноанатолийских (лувийского в клинописном и иероглифических вариантах и непосредственно к нему восходящих ликийского и милийского, а также c трудом дешифруемого карийского и совсем мало известных сидетского и писидийского), – так и рамки исторических свидетельств об индоевропейских языках в целом.
Северо- и южноанатолийские языки рядом существенных грамматических и звуковых (фонологических) черт отличаются от всех других индоевропейских диалектов.
Время разделения семьи родственных языков можно определять методами глоттохронологии: как показал создатель метода лексикостатистической глоттохронологии М. Суодеш, темп изменения базисного словаря (100 или 200 самых употребительных слов, непрерывно используемых говорящими и в основном сохраняющихся при переходе от старшего поколения к детям) поддаётся точному лексико-статистическому определению.
На основе собственных глоттохронологических вычислений, основанных на 5%-ной (а не1 4%-ной, как у Суодеша и прямых его продолжателей) константе изменения базисного словаря, С.А. Старостин [8] в 2004 г. получил новую картину распада индоевропейского праязыка. В том что касается соотношения хеттского и всех анатолийских языков, она согласуется с выводами многих других последних работ по индоевропейской диалектологии. По этим новым данным,отделение хеттского от других индоевропейских языков произошло около 4670 г. до н.э. (для лувийского и, соответственно, праюжноанатолийского может быть предположено иное, несколько более позднее время, но точное определение затруднено ограниченным набором известной лексики [9]). Между временем отделения хеттского от других диалектов индоевропейского праязыка и эпохи и эпохой древнехеттских текстов XVI в. до н.э. прошло примерно 3 тыс.лет.
Остальные языки продолжали развиваться как единое целое вплоть до выделения из них позднейших диалектов [10]. Но некоторые диалектные различия древнее, чем время распада индоевропейского праязыка и образования позднейших диалектных групп (как восточно-индоевропейская) или языковых союзов диалектов (как анатолийские):мы видим их результаты уже в самый ранний период, доступный для исследования.
К числу таких древнейших фонологических различий принадлежит изоглосса, по которой диалекты типа centum (латинская форма числительного «сто», в классической латыни произносившегося как [kentum]) отличаются от диалектов типа satǝm (древнеиранская авестийская форма того же числительного). Эта изоглосса проходит внутри восточно-индоевропейских языков, отделяя древнегреческий язык (тип centum) от армянского и индо-иранских (тип satǝm ).
В диалектах типа centum – северно-анатолийских (хеттском, палайском, лидийском), западноиндоевропейских (кельтских, италийских, в том числе латинском, а также германских иллирийских, в частности, месапском), части восточноиндоевропейских (древнегреческом, македонском,фригийском, на котором говорили на Балканах и потом в Малой Азии) и в известном в Восточном Туркестане тохарском – сохраняется древнее противопоставление велярных фонем типов *k и*kw при устранении палатальных фонем типа *ƙ, противопоставленных в остальных диалектах и в праязыке двум первым типам.
В диалектах же типа satǝm – восточно-индоевропейских, индоиранских и армянском, а также в балто-славянских,албанском и родственных ему палеобалканских (фракийском и других) – сохраняется древнее противопоставление велярных фонем типа *k и палатальных фонем типа *ƙ, изменяющихся в фонемы типа *ts и *s при устранении звуковых единиц типа *kw, а в южноанатолийском (лувийском, ликийском, карийском) сохраняется древнее противопоставление велярных фонем типа *k и палатальных фонем типа *ƙ,изменяющихся в *ts и *s , и древнее противопоставление велярных фонем типа *k и типа *kw.
То есть в южноанатолийском сохраняются, как отчасти (по гипотезе Педерсена) в армянском и албанском, следы фонологического противопоставления всех трёх групп (велярных, палатальных и лабиовелярных) фонем, восстанавливаемого для самого раннего состояния, хотя в южноанатолийском, как и в других диалектах satǝm, палатальные фонемы меняют свой фонетический характер, превращаясь из смычных в аффрикаты и фрикативные.
Открытие различия между североанатолийскими и южноанатолийскими языками по этой изоглоссе, как и обнаружение centum-ного характера тохарских языков VII–VIII вв. н.э. в Китайском Туркестане (где первый тохарский текст был найден больше 100 лет назад русским консулом в Кашгаре Н.Ф. Петровским),существенно меняет представление об этой стороне прошлого индоевропейских диалектов.Ни в одном из диалектов древняя картина не сохранена полностью. Многие лингвисты полагали, что первоначальное противопоставление этих типов было связано с простым географическим размежеванием восточных и западных диалектов.
Современное состояние наших знаний, скорее,говорит в пользу предположения, что развитие по типу centum наблюдается в языках на периферии (маргинальных) – кельтских, тохарских, североанатолийских, что по закономерностям, выявленным ареальной лингвистикой, говорит в пользу сохранения в них архаизма.
В ту эпоху, когда на территории Малой Азии были представлены две интенсивно друг с другом контактировавшие (и благодаря длительному многовековому взаимодействию образовавшие в конце концов единый анатолийский языковой союз), но различающиеся по только что описанной ранней изоглоссе группы языков – северо- и южноанатолийская [9], письменные свидетельства о других индоевропейских диалектах относятся только к двум ареалам, непосредственно примыкающим к Малой Азии: на Западе – к микенскому древнегреческому в Греции и Крите, на Востоке – к месопотамскому арийскому,функционировавшему (вместе с неиндоевропейским хурритским, согласно открытию И.М. Дьяконова и члена-корреспондента РАН С.А. Старостина, родственным северокавказским языкам) в качестве одного из главных языков верхушки населения в в государстве Митанни в северной Сирии. Месопотамский арийский известен по словам и словосочетаниям в найденном в хеттской столице Хаттусасе (Богаз-Кале)хеттском трактате о коневодстве митаннийца Киккули.
Древнегреческий и месопотамский арийский (один их ранних индоиранских диалектов,близкий к индоарийскому) относятся к восточно-индоевропейской группе диалектов, куда входит и древнеармянский язык, достаточно рано распространившийся в том же ареале, судя по многочисленным заимствованиям в нём из хурритского и урартского (который происходит из сравнительно позднего хурритского диалекта). Восточно-индоевропейские языки по своей глагольной системе и некоторым другим грамматическим особенностям образуют отличную от других родственных диалектов группу.
Ко времени письменной фиксации индоевропейских языков во II тыс. до н.э. внутри восточно-индоевропейских языков связи были разорваны таким образом, что centum-ный древнегреческий язык оказался на Западе – в Греции, куда, по данным археологии и лингвистики, его носители переселились в предшествовавшем тысячелетии из Малой Азии, а близкий к satǝm-ному типу (поразвитию древних палатальных в аффрикаты и фрикативные) южноанатолийский (по данным топонимии и мифологических терминов, бывший древним субстратным языком населения Греции) распространился в Малой Азии, где образовал один языковой союз с centum-ным североанатолийским.
В результате происшедшей «рокировки» – перемены мест обитания носителей древнегреческого и южноанатолийских языков – связи между греческим и другими восточно-индоевропейскими языками были разорваны. Подобные перемещения предполагают широкое использование водного транспорта, сделавшее возможным для греков переплыть из Малой Азии в Европу. Происходившее тысячу лет спустя распространение западно-индоевропейских [10] («древнеевропейских», по терминологии Краэ) языков на Запад Европы и иранских и тохарских языков на Восток предполагает использование колёсных повозок, запряженных лошадьми.
На протяжении следующей тысячи лет индоевропейская семья языков распространилась от Британских островов на западе и Скандинавии на севере до Синьцзяна (Восточного Туркестана) на Востоке и до Инда на Юге. В течение последующих полутора тысяч лет носители индоевропейских языков стали количественно наиболее значительной частью человечества.Из наиболее распространённых языков мира английский, испанский,хинди, португальский, русский, немецкий, французский, итальянский и персидский (фарси) языков (вместе с другими важными в демографическом и культурном отношении языками Западной и Восточной Европы, Индии и других частей света).
На некоторых континентах и во многих странах говорят преимущественно или почти исключительно на индоевропейских языках.
Наибольшее распространение получили потомки сравнительно более поздно ставших письменными западно-индоевропейских (италийских, германских) языков,
а также индо-иранских языков, отделившихся от других индоевропейских позднее, чем анатолийские и тохарские.
Вместе с тем индоевропейские языки были и остаются основными носителями научных знаний и других достижений культуры, начиная с санскрита как основного языка индийской традиционной культуры и средневековой латыни как международного языка церковной и светской учёности до позднейшей мировой роли французского,английского, немецкого, итальянского, испанского, русского и других литературных языков индоевропейской семьи.
Как складывалась современная и более ранняя картина распространения индоевропейских языков? Откуда могло начаться их движение и какова могла быть исходная территория прародины,на которой обитали носители праиндоевропейского языка перед его распадом на рубеже V и VI тыcячелетий до н.э.?
Вместе с академиком Т.В. Гамкрелидзе мы предположили (впервые в докладе в Москве в 1972 г., напечатанном в том же году по-немецки, затем в серии статей и в книге [11]) локализацию прародины индоевропейского языка на Ближнем Востоке, на стыке современной Сирии, Юго-Восточной Турции и Северного Ирака – вблизи от территории.
Эта гипотеза отнесением прародины далее на Восток Анатолии отличается от югозападноанатолийской модели, несколько позднее предложенной британским археологом К. Ренфрю.
Рассмотрим вслед за схемой Дж.П. Мэллори [12] разные альтернативные модели «прародины» – территории распространения диалекто виндоевропейского праязыка, после распада которого постепенно осуществилось их движение по Евразии .
Первая из четырёх (по классификации Мэллори) основных альтернативных моделей в первоначальном виде была традиционной для прежней школы индоевропеистики.
В ней речь шла о территории, включающей Северную Германию (эта модель была предложена до выявления фактов анатолийских и тохарских языков, с которыми ее трудно согласовать).
В других моделях, сходного типа реконструкция вела к территории Центральной и Восточной (рис. 3, б, в, г). Особенно популярным был вариант этой схемы, предложенный М. Гимбутас, относившей прародину к ямной культуре .Одно время в пользу этой локализации прародины приводились данные о массовых останках лошадей в Дереивке на Днепре, но позднее оказалось, что они неверно датированы.
Сейчас многие говорят о ещё более отодвинутой к Востоку древнеураловолжской прародине, приурочиваемой к находкам в Аркаиме–Синташте, которые действительно важны для решения проблемы,но тоже являются относительно более поздними.
Наконец, К. Ренфрю (отчасти в развитие модели Гамкрелидзе–Иванова) предположил локализацию прародины в юго-западной Анатолии (см.рис. 3, б), с чем был склонен согласиться также и И.М. Дьяконов. Позднее Ренфрю и Дьяконов думали о юге Балкан как о возможном уточнении этой модели, по сходному пути идут и авторы других новейших исследований [13]. Ренфрю принимал выдвинутый Гамкрелидзе и Ивановым[ 11] тезис об относительно позднем времени проникновения неолитических достижений сельского хозяйства в Европу. Но устанавливаемая по глоттохронологии лексико-статистическая дата распада праязыка – около 5000 лет до н.э. – оказывается более поздней, чем время начала появления результатов неолитической революциив Европе. Отдельные достижения и связанные с ними слова могли быть усвоены до массово йиндоевропеизации западных областей Европы.Поэтому отпадает основание для приурочения прародины к Западу Анатолии (по Ренфрю), а не к более восточным областям (по Гамкрелидзе и Иванову).
Каждая из приведённых моделей, альтернативных гипотезе Гамкрелидзе–Иванова, и их многочисленные варианты соответствуют одному из более поздних этапов расселения, но не выдерживают проверки с точки зрения соотнесения с лексико-статистической лингвистической хронологией и археологическими данными о путях и времени переселения отдельных групп,говоривших на индоевропейских диалектах.
Следует изучить позднейшие тенденции расселения, в частности,в контексте хронологии использования лошадей и колёсных повозок как способа передвижения, что позволяет датировать наиболее дальние пути миграции на Восток и на Запад временем, существенно более поздним, чем отделение северо- и южноанатолийских, а затем и тохарских языков.
Представляется возможным предположить разделение родственных диалектов, на которых говорят в соседних горных и предгорных районах с затруднённой коммуникацией, в первые столетия после распада праязыка. При реконструкции причин разделения и позднейшего переселения наряду с социальными и демографическими факторами (последствия неолитической революции и возникновение производящего хозяйства) следует учитывать и экологические,такие как успешно изучаемое в последнее время изменение около 7 тыс. лет назад бассейна образовавшегося Чёрного моря, а также повышение аридности среднеазиатского ареала.
Рассматривая доводы, выдвигавшиеся за последние четверть века за и против северо-прежде всего омесопотамско-ближневосточной территории прародины индоевропейцев [14, 15], следует отметить исключительное значение проблемы праязыковых заимствований.
Исследования последних нескольких десятилетий (особенно Г.А. Климова и С.А. Старостина) способствовали доказательству массового характера заимствований, свидетельствующих об интенсивных культурных контактах носителей индоевропейского праязыка с их соседями, говорившими на праязыках окрестных семей – северокавказской (в этот ранний период включавшей и хурритский язык Северной Сирии и поэтому, безусловно,распространённой не только на Кавказе, но и существенно дальше на юго-запад от Закавказья),картвельской и западносемитской (последняя,изучавшаяся в самых поздних предсмертных трудах Старостина, представлена такими существенными заимствованиями, как название винограда, вина и земли в связи с культом бога плодородия).
Индоевропейско-северокавказские общие культурные термины, изученные С.А. Старостиным[ 8], включают названия домашних животных, продуктов, изготовлявшихся из животноводческих материалов, растений, сельскохозяйственных орудий.
Например, индоевропейские заимствования в картвельском языке [16] включают такие слова, как: картвельск. *tel – «поросёнок», и.-е.*tel – «молодое животное», картвельск. *usxo – «бык для жертвы», и.-е. ukwso – «бык» [17].
Культурные термины, которыми обменивались древние народы, говорившие на языках этих семей, показывают, что они входили в область быстрого распространения достижений научно-технической революции.
Вместе с тем представляется обоснованным поставить вопрос о том, что наряду с другими причинами (в частности,экологическими) именно резкое увеличение возможностей производящего хозяйства вело демографическому взрыву, вызвавшему необходимость поиска новых территорий и миграций.
Особый интерес для исследования проблемы способов переселения представляют названия,относящиеся к транспорту, в частности, колёсному: хеттское hurki-=тoхарское A wдrk-дnt- cоответствует варианту с satǝm-ным отражением палатального и потерей начального ларингального в иероглифическом лувийском (currus) wa/i+ra/iza-ni-na – вин.п. мн.ч. «колесниц».
Родственный заимствованный термин huluga-nn-in с хурритским постпозитивным артиклем -nni встречается в староассирийских текстах начала II тыс. до н.э. и позднее в хеттских текстах.
Он заимствован из источника, общего с сев.-кавк. *hwđlkw- > адыг.kwǝ – «повозка».
В журнале «Science» от 6 марта 2009 г. группа учёных, включая А. Каспарова (Институт истории материальной культуры РАН, СПб.),а также первооткрывателя Ботайской культуры Северного Казахстана Виктора Зайберта (Кокчетавский университет), С. Олсен, давно исследовавшую Ботайские поселения [18, 19], и ряд других специалистов из научных центров Англии,Франции и США, опубликовала статью,излагающую последние результаты их многолетних исследований [20].
Они приходят к выводу, что лошадь была одомашнена в Северном Казахстане около 3500 г. до н.э. (что на тысячу лет раньше,чем это предполагалось в работах Д. Энтони,который первым определил Ботай как одно из мест одомашнивания лошади; для Хвалынска, где известны конские жертвоприношения, иногда предлагается ещё более ранняя датировка, тогда как калиброванная радиокарбонная хронология Дереивки,роль лошадей в которой сопоставима с устанавливаемой для Ботая, теперь приближена к Бронзовому веку).
Открытие, касающееся культуры Ботая, обосновывается совпадением трёх результатов разного рода исследований.
Во-первых, изучение костных останков лошадей этого ареала уже в названное время указывает на изменения, делавшие этих животных более приспособленными использованию человеком. По строению их костяк ближе к датируемому Бронзовым веком и отличается от собственно дикого тарпана (equus ferus ferus), область распространения которого (до его вымирания) охватывала близкую территорию.
Впрочем не установлено, можно ли говорить о генетическом отличии ботайских коней от тарпана,поэтому проблема соотнесения с предполагаемым одним (позднее отражённым в Y-хромосоме) или разными (предположенными по митохондриальной ДНК) генетическими прототипами одомашненной лошади пока остаётся открытой.
Различие костной структуры диких тарпанов и ботайских коней может объясняться не только одомашниванием, но и другими факторами (на что уже обращала внимание М. Левин, считавшая,что в Ботае, как и в приблизительно синхронной Дереивке на Днепре, речь идет,скорее всего, о массовой охоте на лошадей как на главный предмет питания).
Поэтому этот аргумент важен не сам по себе, а в соединении с другими.
Во-вторых, авторы статьи в «Science» (как ранее Энтони и его соавторы, в отличие от М. Левин, полемизировавшей с ними в серии работ, утверждавших дикий характер ботайских коней, по её мнению, служивших в качестве пищи,а не для езды) полагают, что в достаточно большом числе случаев можно допустить, что деформация зубов и дёсен коней вызвана использованием удил (рис. 5; найденные части упряжи делались из костей).
При отсутствии археологических следов повозок речь может идти о верховой езде.
Возражения, предполагающие патологические причины деформации, отпадают, если явление встречается достаточно часто.
Вместе с тем не вполне исключено высказывавшееся ранее той же Левин допущение, что деформация происходила при поимке (с помощью лассо) и первичной объездке лошадей, которые приручались, но ещё не одомашнивались (их после поимки могли держать в стойлах, одно из которых найдено в Ботае).
Дополнительный косвенный довод в пользу последнего истолкования основан на допущении, что отношение к одомашненной лошади основаноно ласке, а приручение предполагает насилие. По М. Левин, приручение можно рассматривать как этап, предшествующий одомашниванию
В-третьих, удалось установить наличие следов животного жира (кобыльего молока) на (и в) стенках найденных в этом ареале сосудов. Иначе говоря, в то время в пищу употреблялся кумыс.
В связи с рассматриваемой ниже возможностью сопоставления с индоевропейским названием лошади стоит заметить, что от этого последнего в древнепрусском языке было образовано название кобыльего молока (вопрос освещается в Словаре прусского языка академика В.Н. Топорова).
Принимая, однако, гипотезу о том, что лошадь оставалась прежде всего источником пищи, можно допустить, что доить могли и прирученную (но ещё не одомашненную) кобылу, содержавшуюся в стойле.
Кроме этих трёх основных направлений исследования, суммированных в последней работе Олсен и других, я бы также особо отметил обсуждающуюся в ряде её предшествующих публикаций значимость следов удобрения почвы конским навозом, что было важно для осёдлого предземледельческого населения времени Ботайской культуры.
Следы конского навоза скорее всего от содержавшихся в стойлах или загонах лошадей,находили и в остатках крыш жилищ.
Но и этот аргумент совместим с картиной начального этапа приручения лошади.
Культура Ботая была ориентирована на лошадь.
Прежде всего при любой интерпретации приведённых фактов остаётся в силе тот аргумент,что среди найденных в Ботае остатков животныхо коло 99% составляли лошадиные кости.
Также следует принимать во внимание вероятность массовых конских жертвоприношений в погребальном обряде (напоминающихк и ряд других черт коневодческой культуры, более позднюю Синташту с евразийскими и индоиранскими параллелями). Использование лошадиного мяса в еду подтверждает факт обнаружения в Ботае ям для его хранения.
Представляется возможным рассматривать два варианта гипотезы относительно роли лошади в культуре Ботая. Сильный вариант изложен в последней статье Олсен и соавторов, считающих, что одомашнивание лошади произошло уже в середине IV тысячелетия до н.э.
Слабый вариант (в духе прежних работ М. Левин) предполагает для этого времени и места(как возможно и для Дереивки) ранний этап массового приручения лошадей, содержавшихся в стойлах и использовавшихся для доения и в пищу; возможно, что их ловили и объезжали, а потом помещали в загоны и стойла.
Все основные выводы являются отчасти косвенными, но их согласование делает высказываемую гипотезу в двух этих вариантах вероятной.
Рассмотрим возможные её следствия, учитывая, что дальнейшие исследования могут заставить отдать предпочтение одному из вариантов.
Ботайская культура необычна тем, что она представляет собой вкрапление осёдлых предземледельцев, использовавших лошадь (для еды и/или для езды), в массу кочевых народов степи.
Это свидетельствует в пользу вывода о пришлом населении Ботая. Однако, судя по реконструкциям внешности на основании сохранившихся черепов, с точки зрения физической антропологии, ботайское население, скорее, принадлежало к (центрально) азиатскому типу, в отличие от выраженного европеоидного типа восточнотуркестанских мумий ( по-видимому, тохарского или иранского происхождения). Для уточнения путей переселения этноса важны как установленные Э. Барбер западные аналогии способам изготовления текстильных изделий, найденных на мумиях, так и исследования генетического состава населения Алтайского края и Хакасии.
Попытка отождествления Ботайской культуры с другими этнолингвистическими общностями близкими к ней по времени, предполагает сравнение состава домашних животных.
Жители ботайских поселений знали только два их вида –лошадь и собаку. Контраст с составом стада всех известных индоевропейских народов разителен.
Свинья могла отсутствовать у некоторых из них по религиозным (в конечном счёте экологическим) причинам. Но другие домашние животные всегда присутствовали.
Если предположить, что здесь перед нами группа индоевропейцев, утративших превоначальный состав стада, то возникает труднейшая хронологическая проблема: каков приблизительный возможный срок для такой перемены и в чём её причины?
Общий вид Ботая с большими промежутками между домами совместим с идеей поселения, живущего использованием животных. Однако стадо обычного индоевропейского и древнеближневосточного типа отсутствует.
Каковы другие этнолингвистические группы,которые могли быть представлены в то время в Северном Казахстане?
Согласно исследованиям А.П. Дульзона, по характеру древних гидронимов дотюркское население было по языку енисейским [21–24]. Финно-угорские группы и находившиеся с ними в интенсивном контакте иранцы относятся к более поздним обитателям этих и более южных районов.
Отмеченное Олсен и другими исследователями сходство типов жилищ с ареалом позднейшей металлоплавительной культуры Синташты–Аркаима не обязательно нужно интерпретировать в духе иранского приурочивания, потому что вопрос и для Синташты пока остаётся открытым.
Если допустить, что Ботайская культура была представлена енисейским населением, то какие лингвистические реконструкции возможны?
Согласно С.А. Старостину, праенисейское *kuʔs– «конь, лошадь» (по Вернеру <*kuʔt / *kuʔs) отражено в кетск. kuʔs ́, мн.ч. kus ́n – «корова»,югск. kuʔs , мн.ч. kusn – «лошадь» и в родственных названиях коня во всех других вымерших енисейских языках. С.А. Старостин полагал,что кетск. hučaŋa «уздечка» и родственные слова представляют производные от того же слова [25].
Из предложенных Старостиным сближений в пределах широко понимаемой сино-кавказской макросемьи мне представляется особенно замечательным бурушаски *gus.
Для прасинокавказского он восстанавливал *gwāšē > cев.-кавказск.*gwāšē; (сино-тибетск.>) тибет. r-god– «кобыла».
Кажется возможным предположение,что с этим енисейским названием связано
восстанавливаемое праиндоевропейское название коня, лошади *(H)ek'wo-> иерогл. лувийск. aśuwa-,санскрит aśva – «лошадь»; авестийск. aspa-, ст.-литовск. ašva (формы диалектов satǝm ); тохар. Б yakwe (пример употребления: yakwe pikulne – «в год лошади»), тохар. А yuk, лат. equus, др.-англ.eoh, микенск.=греч. i-qo->гомер. ϖϖ . Формы диалектов centum совпадают с древнеенисейским названием лошади.
В целом ряде исследований последнего времени было предположено, что миграции индоевропейцев осуществлялись в основном посредством колёсных повозок, запряжённых лошадьми; в военных предприятиях главную роль играли боевые колесницы. Соответственно, история этих транспортных средств и связанные с ними вопросы, такие как одомашнивание лошади, занимают внимание многих учёных.
Общепринятая точка зрения не сформулирована, сложились два противоположных подхода,выбор между которыми определит в дальнейшем направление исследований.
Первый из них связан главным образом с работами Д. Энтони [26], который вслед за М. Гимбутас (в свою очередь развивавшей точку зрения, задолго до того обоснованную О. Шрадером) искал колыбель индоевропейцев в Северном Причерноморье. Сначала он соcредоточил усилия на исследовании многочисленных остатков коней в Дереивке на Днепре, где он и его последователи видели признаки древнего центра коневодства.
Позднее, после открытия ещё большего количества костных остатков лошадей в Ботае, Энтони склонился к точке зрения, согласно которой древнейшую область одомашнивания лошади и верховой езды нужно искать в Северном Казахстане (где на зубах многих лошадей были обнаружены следы грубой дрессировки).
Отвергая выводы Энтони, Марша Левин считает, что в IV–III тысячелетиях до н.э. волго-казахстанские степи являлись территориями охоты за лошадьми, но не их одомашнивания [27].
Левин участвует в большой коллективной работе с генетиками с целью посредством методов молекулярной биологии выявить следы одомашнивания [28], которое,как было установлено, происходило несколько раз в разных местах. Это, в частности, можно считать биологическим подтверждением лингвистического вывода о наличии не менее двух древних евразийских названий лошади:одного общего индоевропейского *ek'wo-s с енисейским *quʔs, заимствованного с изменением палатального в семитский и, вероятно, в северокавказский, и другого, заимствованного из сино-тибетского, – *kumrang в aлтайские языки, японский – *uma и монгольский – *mǿrin, а также в некоторые индоевропейские языки: англ. мare с соответствиями в других германских языках и в кельтском.
Даты многократного одомашнивания определяются как лежащие в интервале между первыми тысячелетиями неолитической революции и тем периодом около 2000 лет до н.э., когда о ритуальном захоронении одомашненной лошади вместе с колесницей говорит находка в культуре Синташты.
Все исследователи проблемы, включая представителей противоположных взглядов на начальный период одомашнивания, сходятся в том, что, начиная с рубежа III–II тысячелетий до н.э. одомашненный конь в сочетании с колёсной повозкой и колесницей, в которые его запрягали, с удивительной быстротой распространился по всей Евразии от Европы до Китая и проник в Египет.
Начало этого поразительного по скорости и всеобщности процесса в научной литературе последних лет связывают с двумя свидетельствами – изображениями колесниц в печатях из староассирийских документов из Каниша и захоронением в культуре Синташты.
Поскольку последняя часто (но не обязательно) связывается с индо-иранцами, а в Канише использование колесниц (вероятно, в сочетании с лошадьми,хотя эти последние реконструируются только по косвенным данным) можно соотнести с местным населением, говорившим по-несийски, в обоих случаях можно было бы думать о том, что ранние свидетельства появления одомашненных лошадей вместе с колесницами встречаются там,где есть следы индоевропейцев.
Для более полного изучения этой проблемы существенное значение могут иметь недавние открытия руководимой Дж. Буччеллати археологической экспедиции, исследующей древнехурритскую столицу Уркеш (Мозан) в северо-восточной Сирии, неподалёку от турецкой и иракской границ. Во дворце, датируемом XXII в. до н.э., найдено значительное число миниатюрных фигурок лошадей. По оценке специалистов, изображения к одомашненной лошади.
По времени они близки к печатям из Каниша. Особый интерес представляет несколько более древняя скульптура головы лошади. Такие изображения встречаются в нескольких культурных центрах второй половины III – начала II тысячелетия до н.э.К ним относится бронзовое навершие в виде головы лошади в Гонур-депе в Маргиане.
Представляется оправданным соотнести подобные изображения с уже произошедшим одомашниванием.
Что касается Уркеша, то находку в нём можно датировать примерно серединой III тысячелетия до н.э.
В Маргиане, где одомашнивание на рубеже III и II тысячелетий до н.э. подтверждается,кроме упомянутого навершия, обрядовымз ахоронением жеребёнка и находкой рожков, использовавшихся при тренинге лощадей, предполагается раннее начало одомашнивания.
Хотя, в отличие от Митанни середины следующего тысячелетия, в Уркеше (как и в письменн.древнехурритских текстах) достоверных данных о симбиозе хурритского с арийским диалектом в сфере коневодческой лексики пока не обнаружено,о контакте хурритов с коневодами, говорившими на одном из диалектов satǝm, возможно, свидетельствует само предполагаемое хурритское название лошади ešše, заимствованное из такого диалекта [14, 15, 29].
Итак, перечисление ранних центров коневодства, связываемых с индоевропейцами
(предположительно преимущественно индоиранцами – ариями), можно построить в следующем приблизительном хронологическом порядке: древнехурритская столица Уркеш, староассирийский Каниш с анатолийским (древнехеттским и лувийским) населением, которое двумя веками позже – это достоверно доказано – использовало боевые колесницы с лошадьми, Синташта (где есть основания предполагать иранский слой населения), Маргиана (Гонур), где предполагается наличие древнеарийского (иранского) пласта населения [14]. Несколькими веками раньше возможное свидетельство индоевропейского культа лошади предполагается в Эбле. Среди вызвавших интерес образцов эблаитских писем есть одно, в котором упоминается князь соседней области,носивший имя Zizi; возможно, оно образовано от того названия коня, которое из индоевропейского диалекта satǝm было заимствовано в семитскиеи в шумерский языки. Личные имена, включавшие такое название лошади, известны в разных древних индоевропейских культурах.
Если нанести на карту так или иначе связанные с индоевропейцами места, где найдены прямые или косвенные следы одомашнивания лошади, её использования в сочетании с колесницей, её культа и скульптурных изображений, можно увидеть, что наиболее ранние из только что перечисленных (Эбла, Уркеш, Каниш) группируются вокруг сирийско-малоазийского ареала.
На рубеже III и II тысячелетий до н.э. предполагается движение на восток: на севере в Синташте–Аркаиме, на юге в Маргиане. Необязательно, чтобы лошадь в этой части Евразии была одомашнена исключительно индоевропейцами. По лингвистическим данным, это могли осуществить (по проведённым А.П. Дульзоном исследованиям гидронимии), например и носители распространённых на Севере Средней Азии енисейских диалектов, из которых древнее название могло проникнуть в праиндоевропейский.
Но откуда бы ни пришло это новшество в область Ботая–Хвалынска–Дереивки, индоевропейцы быстро и успешно его внедрили (быть может, усовершенствовав выведение определённых пород лошадей и способы их тренировки, чем славились месопотамские арийцы из Митанни).
Складывается мнение, что после освоения лошадей и колёсных повозок и колесниц на рубеже III и II тысячелетий до н.э. некоторые группы индоевропейцев стали быстро распространяться с территории предполагаемой нами прародины. Но нерешённым остаётся вопрос,как они передвигались до того, как приручили лошадь. Достоверных данных об использовании индоевропейцами одомашненных лошадей до середины III тысячелетия до н.э. пока нет.
Предположение о том, что ранние миграции осуществлялись с помощью примитивных колёсных повозок, в которые впрягались быки,не кажется правдоподобным. Более вероятно, что в отсутствие надёжных сухопутных средств быстрого передвижения на большие расстояния индоевропейцы в период, близкий к распаду их праязыка, широко применяли водный транспорт (в частности, в причерноморском – «циркумпонтийском» – ареале).
Этому выводу не противоречат и данные, касающиеся истории колёсных повозок.
Наиболее древние из них, известные в ямной культуре Евразии IV тысячелетия до н.э., ещё не могли быть достаточно мобильными для предполагаемых больших миграций. Как и с лошадью, период проб пришёлся на III тысячелетие до н.э., когда население перемещалось в основном в пределах Ближнего Востока. Лишь начало II тысячелетия до н.э. – время триумфального шествия боевой колесницы и её мирного аналога по Евразии.
Когда была выдвинута гипотеза о ближневосточной локализации прародины индоевропейцев, ее критики обращали внимание на то обстоятельство, что предполагаемое время и место бытования индоевропейского праязыка близко к зоне древнейших письменных культур, и поэтому можно было бы ожидать отражения соответствующих фактов в письменных памятниках.
В настоящее время можно с большой определённостью привести некоторые данные такого рода.
Великий иранист В.Б. Хеннинг предположил,что предки исторических тохар – особой ветви индоевропейцев – составляли династию Кутиев. К более раннему периоду относятся тексты из города Эблы, в которых есть топонимы и личные имена индоевропейского происхождения [14, 15].
Согласно гипотезе, выдвинутой Дж. Уиттакером, древнейшие предклинописные глиняные таблички из Южной Месопотамии со второй половины IV тысячелетия до н.э. содержат несколько десятков (если не больше) слов архаического индоевропейского диалекта [30, 31].
Выявлению более ранних периодов предыстории праиндоевропейского языка может способствовать его сравнение с родственными ностратическими языками.
Эта новая область языкознания, основанная в нашей стране В.М. Илличем-Свитычем, успешно у нас развивается.
.
Самая интересная в мире наука это марксизм-ленинизм
Вход
Зарегистрироваться
Наверх
