8 ответов в этой теме

[Отто Дикс]

Сибирский Никола.

Христианство начало распространяться в Сибири около 300 лет назад (с 1581 года), а первая епархия была учреждена в 1620 году. Это была самая глухая пора, какую когда-либо переживало Московское государство, а потому, несмотря на то, что первые сибирские епископы были большею частью люди весьма образованные и воспитанники знаменитой тогда Киевской академии: св. Дмитрий Ростовский (впрочем, он и не жил в Сибири), Иоанн Максимович (замечательная личность), Георгий Ящуржинский, Андрей Стаховский, Арсений Мацеевич, Филофей Лещинский, Антоний Нарожницкий, Сильвестр Гловацкий и иркутские епископы: св. Иннокентий 1-й (Кульчицкий), Иннокентий 2-й (Нерукович) и Михаил (Миткевич), несмотря на то, что все это люди энергические, но и они ничего не могли достигнуть в Сибири, где накопилась весьма быстро целая масса диких элементов в первые же годы по введении христианства. Вскоре после построения Тобольска открыта там была епископская кафедра, и 30 мая 1621 года прибыл первый сибирский архиерей; что же было сделано до того, в первые 50 лет нашего владычества, для религии и для просвещения туземцев? Первые колонисты, увлеченные духом завоевания и хищничества, успевшие войти с туземцами в ближайшие сношения, не только никого не просветили, но оказались сами одичавшими до последней степени. Первые миссионеры ввели здесь рабство, жили среди гаремов из невольниц, охотились за инородцами, как за диким зверем. Известно, что наезжавшие в Сибирь митрополичьи бояре совершали здесь величайшие бесчинства. «Крещенье в неволю дикарей, — говорит один из последователей сибирской старины, — было чрезвычайно распространено в Сибири и долго считалось средством, дающим крестителю полное право собственности на окрещенного им. Креститель владел таким рабом, продавал его, оставлял в наследство по завещанию». Биограф св. Иннокентия Иркутского (1680 — 1731) приводит на память сибирякам, как тот епископ, прибыв в Сибирь, нашел здесь настоящие Содом и Гоморру: «Сибирь в его время наполнена была пришельцами; отдаленные места давали полный простор для разгульной жизни. Большинство сибирских колоний походило на огромные дома терпимости, в которых каждый приезжий мог удовлетворять свои плотские инстинкты. По городам воеводы и приказные люди держали целые ватаги женщин и девушек и продавали их в жены русским и инородцам. Часто отцы семейств продавали и закладывали своих жен, дочерей и других родственников» («Странник» 1879, V, стр. 212) 372. Все это продолжалось вплоть до текущего столетия. Г-н Вагин 373 в истории Сперанского упоминает, что нравственное состояние тогдашнего сибирского духовенства стояло на крайне низкой ступени. На духовенство приносилось множество жалоб. В 1809 году производилось дело о якутском протоиерее, потом иеромонахе и миссионере Слепцове. Комиссар Миллер, в 1818 году, жаловался на олекминских попов, что они ежегодно приезжают в стойбища тунгусов, на протяжении с лишком 1000 верст, на семи и восьми лошадях, и этим совершенно разорили инородцев, — что они спаивают инородцев, напиваются для этого сами, а исповедуют не иначе, как за деньги.

Что касается до миссионерской деятельности, то «христианские» результаты ее, очень желательные, были всегда на одной лишь бумаге, а действительность представляла нечто другое. Возмутительные подвиги казанской «новокрещенской конторы» описаны несколько лет назад в «Православном собеседнике». Миссионерскую деятельность в Сибири обрисовывает, в нескольких словах, князь Щербатов, говоря, что «инородцы на бесчеловечие и мздоимство попов своих жалуются, кои только грабить их и мучать приезжают...» Во время сочинения знаменитого Уложения на то же жаловались депутаты от инородцев. «Монахи-миссионеры, - писал Головин, — отнимали у туземцев женщин, приживали с ними детей, пьянствовали постоянно, грабили алеутов». Подобные миссионеры до того вооружили против себя инородцев, что они гораздо после просили русских не присылать к ним попов, говоря, что они убьют первого приехавшего к ним. Покойный Иннокентий, прибыв в Тигильскую крепость, в Камчатке, начал беседу с коряками о том, что удерживает их от крещения. Тогда Этек, старшина коряков, имеющий медаль, отвечал прямо и просто: «На что креститься, разве для того, чтобы сделаться такими же плутами, как крещеные тигильские казаки, которые нас обманывают, обвешивают, или, чтоб наши женщины стали такие же, как тигильские, которых, по-нашему, надо посадить на копье». Кроме того, у инородцев составилось убеждение, что «русская вера дорога». Даже в текущем столетии, кроме того, случалось, что миссионеры заставляли креститься при помощи земской полиции, которая не скупилась при этом на розги. Остяки плакались на своего попа, что он «обирает их за требы, - за венчание берет 50 белок, а не то лисицу или соболя, за простую «молитву» — 5 белок, за «очищение совести» -- 10 белок и меньше, а в случае неотдачи, бьет по щекам и таскает за волосы».

В то же самое время сибирское духовенство — по словам известного путешественника по Сибири, С. Максимова 374, — попрежнему бедно нравственными силами, богато средствами материальными, на приобретение которых оно тратило и тратит много времени и сил. «Значительная часть духовных лиц, — замечает Максимов, — в этом последнем отношении, достигала того материального довольства, что их называют богачами (кулаками), и встала в то положение, когда на них смотрят, как на людей, умевших забрать в свои руки всю окольную торговлю». Деревня расскажет вам о многих подобных богачах, начиная от Березова до Благовещенска-на-Амуре. Кто не знает, например, знаменитого старого Покровского дьякона?

Но покровский дьякон - это еще самый добродетельный и сердечный человек, если сравнвать его с другими, особенно живущими среди староверов. В тридцатых годах, в округе города Березова, протопоп Вергунов, на пространстве 2000 верст, вел обширную торговлю сукном, холстом, чаем, сахаром, медом, солью, крупою, хлебом, табаком, мехами, и жители привыкли видеть, как весь свой век протопоп и его причетники повсюду разъезжали «на обывательских» — самый зловредный обычай, сохранившийся до сих пор и разоряющий население. Инородцам они, по обычаю всех здешних кулаков, продавали водку по 40 рублей за ведро, сами платя по пяти, спаивали их и обирали. В 50-х годах в Минусинском округе жил один попович, который, кроме торговли, занимался еще конокрадством и воровал не по одному коню, а целыми табунами. За это, как духонный, он наказан был не по гражданским законам, а только лишен права на священнослужение и отдан «под начал», что не помешало, по прошествии некоторого времени, сделать его священником. Этот-то старец, «украшенный сединами», обыкновенно, отпев обедню и наевшись «панихидки» (кутья), отправлялся на промысел. Он обирал Старост церковных, тащил весь скот после умерших, не оставивших после себя близких наследников, а обобранные им люди, обыкновенно, кричали ему вслед: «конокрад!» К сожалению, попов, занимавшихся обширной торговлей или наживой, особенно около староверов, указывают пор. Кети, где поп завладел всею торговлею края, — в Кабанске, в Коченах (Соколов), где попы, умирая, оставляют десятки тысяч капитала, — таковы: поп Дмитрий по Онону, поп Поздышин в Бичуре и пр., и пр.,так что по этому поводу в народе уже слагаются легенды, из которых мы приведем одну.

Есть в Забайкалья село Мухор-Шибирь, населенное староверами вместе с сибиряками. Церковь здесь когда-то строил поп-миллионер Куликанов. Закладывая церковь, он берет у плотника топор и делает первую зарубку, приговаривая: «Что день, то покойник, — что день, то покойник!» — «Не так рубишь, — сказал ему старик-плотник, — у нас вот как». Взял топор, рубит со всего маху да приговаривает: «Что год, то поп, —что год, то поп!» В самом деле, попы здесь умирали один за другим, едва лишь поступали на место, — всего, говорят, умерло до 16-ти попов, так что они думали просить переставить церковь на другое место...

После этого нет ничего удивительного в том, что христианство, внесенное когда-то в Сибирь, здесь совершенно утратилось, люди дошли до крайнего индиферентизма в деле веры, и масса народа перешла на ту ступень, на которой находятся некоторые дикие, не имеющие понятия о боге.

Посольский монастырь на берегу Байкала, монахи которого ездят по староверским селам и нанимают крещеных бурят рубить крест на церквах староверов («Русский курьер» 1881, «№.№ 11 и 15) 375, живет, кроме различных доходов, еще доходами от угодника Николы.

На берегу Байкала, противоположном тому, где Посольск, в селе Голоустном находится изображение Николы, точеное из дерева, которое будто бы в данное время дикий бурят нашел в горах, и оно стояло в бурятской кумирне. В 1701 году в Голоустном уже построена была часовня для Николы (в 1866 году явилась и церковь), а потом он перенесен был в Посольский монастырь.

«Для удовлетворения религиозного чувства населения, в том числе бурят и тунгусов, — говорит епархиальная газета, — признано необходимым раз в год переносить изображение Николы из Посольского монастыря на место его явления (т. е. в Голоустное), что составляет для местного старообрядческого населения, без различия веры, годовой праздник».

Таким образом, когда станет Байкал, Никола торжественно переносится в Голоустное, где и зимует среди бурят, а по последнему зимнему пути он возвращается в Посольский монастырь, отсюда же препровождается для молебствия в других местах («Иркутские епархиальные ведомости» 1879, № 32) 376.

К торжественной встрече Николы собирается множество тунгусов и бурят. Так, в 1880 году «умилительную картину представляло усердие юных христиан, преимущественно, тунгусов, выразившееся в благоговейной, простосердечной молитве их во время богослужения, совершавшегося преосвященным. Даже по окончании службы храм, отверстый для всех, был битком набит тунгусами и бурятами; они молились, как умели, ставили перед Николою свечи и, установившись все в ряд, усердно кланялись и просили его милости в своих незатейливых нуждах. Детская вера их и благоговение служили верным ручательством, что с течением времени вступят в дом господень и остальные овцы, их же подобает нам привести. Остававшийся в это время в Голоустове монах Софроний был приглашаем с Николою в бурятские улусы, что с радостью исполнял по своей священной обязанности (ibid., 1880, № 16).

С весны и до зимы Николу носят по всему Забайкалью и дальше. Поставив его на носилки, нарочно для него устроенные, крестьяне несут его из деревни в деревню, какая бы ни была погода. Сзади едет «на обывательских» тройкой в тарантасе монах, сопровождающий Николу. Останавливаются непременно в каждом селении, встречают со звоном в колокола, и почти в каждом доме служат молебны, собирая обильные даяния. Отец Петр, сопровождавший Николу в 1874 году, говорил, что в лето одна лишь монастырская казна получит от Николы до 10 000 рублей. Спрашивается, сколько же получит сам отец Петр в течение своего шестимесячного, а иногда и годового хождения, тем больше, что он пьет, ест, усердно угощается и ездит даром?

Никола, насколько мы могли осязать его пальцами и ногтем, резной из дерева, вышиною около аршина, стоит в шкафу за стеклом, которое открывается в то время, когда «прикладываются»; глаза у него из камней, лицо и борода раскрашены; на голове шапочка, одет в ризы и на шее висят какие-то ордена. Две руки, тоже точенные из дерева, протянуты вперед, и в одной он держит вырезанную из дерева церковь с несколькими главами, и другой — меч. Во всяком случае, это никак не икона, а статуя.

Появление такого Николы имеет свою историю. Известно, что при начале христианства на христианских святых народ целиком перенес свои старинные верования, соответствовавшие тем или другим временам года, в которые были установлены новые праздники. Никола сделался центром старинных весенних и осенних земледельческих праздников, чествуется «пивом» называется прямо «пивным богом» (у прибрежных жителей «морским богом»), и древняя песня говорит о том, как «ходит Никола по погребу, ищет Никола неполного (вина), непокрытого, и где неполное — дополнивал».Отсюда — распространение почитания Николы по всему свободному и еще земледельческому тогда северу, где в старину, что ни шаг, то церковь Николы, почему и пословица: «От Кемы до Колы тридцать три Николы». Никола этот — чисто народный, христианского еще нет ничего, и потому-то, несмотря на обширное распространение по всему русскому краю имени и церквей Николы, житие его, мало распространенное в старинных сборниках, нисколько не пользовалось популярностью, и в громадной массе позднейших песен калик перехожих совсем нет песен о Николе.

Когда русский народ, вместе с своей культурой, стоявшей тогда несравненно выше, чем теперь, повлиял с этой стороны на соседних инородцев, тогда и эти дикари, делаясь оседлыми, усваивали себе и тогдашнего земледельческого бога Николу, и до сих пор искренно веруют в него, хотя и остаются некрещеными. Таково, например, высокое почитание Николы у некрещеных остяков. Доктор Беляевский, в период свой в 30-х годах между Березовом и Обдорском, увидел на станции, в углу одной юрты, валявшееся распятие и спросил, что это такое. «Кола (Никола), русский бог», отвечали ему крещеные остяки. В присутственной камере ячинской степной думы, в переднем углу стоит большой идол Шигмуни, т. е. Шакламуни, отвергавшего когда-то всяких идолов и спустившегося теперь до степени фетиша; поодаль от него — портрет государя, а в другом углу — икона Николы. Сибиряк, входя в эту камеру, не смеет молиться на все эти изображения, — он должен молиться в задний угол. Есть предание, что при взятии Албазина манджуры нашли там образ Николы и, совершив над ним «испытание», послали его в Пекин, почему китайцы просили прислать им русского священника. Но со времени появления у инородцев народного культурного Николы прошли века, культура русского народа исчахла, извратилась, задохлась, замерла, погибла, и народ, как мы видим, вымирает и вырождается или же, сломя голову, бежит вон из родного ему дома, и теперь сами русские занимают у бурят их древнего фетиша, Николу. Началось это, несомненно, еще в Московском царстве, когда под именем «Пятницы» была обоготворена «простоволосая девка». По поводу реформ Петра в одном тогдашнем сочинении было замечено про Николу: «что касается до изображения святых, то его величество указал, чтоб изображения св. Николая никогда не стояли в комнатах, отменил также и обычай передавать через мертвых письма к св. Николаю». Изображение Николы, подобное вышеописанному бурятскому, будто бы имеется и в Москве, в Кремле, в церкви, именуемой Никола Можайский. Подобное же изображение Николы находилось прежде в церкви Вознесения в Березове, построенной в 1605 году. Афанасий, епископ тобольский и сибирский, видно, был знаком с христианством получше теперешних посольских монахов, и он ни под каким видом не позволял ставить, как прежде водилось, разных изображений Николы, и, по его настоянию, такие изображения в 1835 — 1836 годах были вынесены из церквей и хранились в ризницах или в других укромных местах.

Все последователи единогласно свидетельствуют, что русское население в Сибири, наместо того, чтоб внести сюда цивилизацию, как и следовало народу, обладающему высшей культурой и прочной национальностью, само отступило к состоянию инородца и подчинилось нравственному влиянию дикарей. Сибиряки-простолюдины воспринимают шаманизм и идолопоклонство, усвояют предрассудки инородцев и даже забывают русский язык. Сибиряки тихонько призывают к себе шаманов, платят им и просят их пособия. Чем дальше на восток, тем сильнее влияние шаманства. Крестьяне Верходенского округа живут уже чисто по-бурятски. Они верят в шаманство и парочкой ездят в бурятские улусы шаманить на бурятской лопатке. Даже вблизи Иркутска русские держат у себя бурятских идолов, истуканов или божков на вышках своих домов и там шаманствуют тайком. Заметим, что ничего подобного и тени нет у сибирских староверов, к которым приезжают сибирские миссионеры... 377. В Нерчинске русские лечатся у шаманов; к шаманам обращаются пошаманить, когда потеряют какую-нибудь вещь. Дошло до того, что, но свидетельству самих «Епархиальных ведомостей», шаманы, подобно попам, собирают ругу за то, что охраняют людей от болезней, а скот от медведя, и крестьяне ругу эту платят. Вообще колдовство совершенно опутало сибирское население, особенно сибирячку. Вечером, даже днем не смейте за чем-нибудь постучаться в окно: сибирячка испугается, страшно, но увидя, что вы человек, а не чорт, которого она предполагала, начнет ругаться на чем свет стоит. Поверья в этой одичалой стране такие нелепые, что мы нарочно искали нечто подобное у настоящих дикарей и не нашли. Во всем Забайкальи никто не держит сучек-собак, ни за что не возьмут в дом сучку-щенка, а у кого есть сучка, тот боится пустить ее со двора, потому что девушки, чтоб приворожить парня, отрезывают у нее часть, жарят ее и этим кормят своих приятелей...

Далее этого итти нельзя...

http://prijov-ig.ru/...sibur&st=nikola

Сообщение изменено: Отто Дикс, 25 Июль 2012 - 16:03.

[Отто Дикс]

I. Охота на бродяг

Биология, чтобы раскрыть тайну человеческой жизни, обратилась к изучению низших животных организмов и только тогда получила правильную точку отправления; социальная наука только тогда стала на ноги, когда обратилась к сравнительному изучению народов, стоящих на низших степенях цивилизации. С этой стороны крайне поучительно сравнительное изучение русского народа, совершенно одичавшего в наших захолустных уездах и даже областях, как Сибирь.

Сибирское население слишком часто, если не вообще, — тупое и озлобленное: «едят друг друга и тем сыты бывают». Это одинаково как в светском, так и в духовном звании, где, по пословице, «поп попа кает, только глазом мигает». Но самое приятнейшее дело — это сожрать заезжего человека или, как здесь говорится, «российского». Не знаю, кого-то уж больно взорвало горе, и он сообщил даже из Западной Сибири, что у них настало лето и со всем признаками, — с появлением насекомых, особенно комаров, и прибавлял, что «к чести этих гадов нужна сказать, что они вполне гармонируют с местным населением — чрезвычайно назойливы, ядовиты и самым нахальным образом высасывают кровь (Газета «Сибирь» 1879, № 34.)

Увеличьте этот приговор на несколько градусов, и получится Восточная Сибирь, где от Иркутска до Благовещенска только и видишь, что «каменные души» и «все степени злодейства», где, например, в Благовещенске (на Амуре) нам говорят о трезвых, честных и деятельных молоканах: «это самые негодные и коварные люди».

Здесь одно спасение — цепные собаки 380, которых все-таки соседи отравляют сулемой, «чичилюбицей», лютиком, а то мясом с иголками или со стеклами. Затем — бесчисленное множество запоров, заряженные ружья и револьверы; дом, кругом замкнутый на ночь железными болтами, словно это не жилище мирного человека, а каземат; но и тут домашние воры по ночам пробуравливают стены (машинкой, называемой «перушко»), и воровство держит население в вечном страхе. По ночам, когда все спит, растянувшись на полу на своих кошмах (войлок), хоть раскричись о помощи — никто и ни за что не выйдет на улицу. Здесь от голодовок одно спасение — огород, и, исключая самых крайних бедняков, положительно нет ни одного дома без огорода. Наступила осень, все поспело, и начинается повальное, сплошное обворовывание огородов, обыкновенно окруженных высоких тыном, — но и тын не помогает. Мало того, что украдут из огорода все съедобное: насмех еще у какой-нибудь несчастной старухи повыдергивают капусту и развесят ее по тыну. Спрашивается, что к этому побуждает? Да привычка к злобе; и обыкновенно подобная гадость возбуждает не преследование виновных, а всеобщее злорадство. Здесь все рады несчастью ближнего и только и глядят «по окнам», чтобы поживиться. Во время пожаров, например, всегда идет отчаянный грабеж. Горит и почти выгорает весь Иркутск, пожарище представляется каким-то адом; среди этого страшного бедствия, казалось, должны бы были заглохнуть все похоти и дикие инстинкты, а сибиряки бросаются на грабеж. «Грабеж и воровство, — говорит местная газета, — были почти у всех погорельцев» (Газета «Сибирь» 1879, №30).

Не торопитесь изумляться всему сказанному, не дочитав настоящей главы. Ведь был же случай в самое недавнее время, что казначей в Чите Портнягин, еще не старый человек, и купец Костров на Шилке, оба, запутавшись в деньгах, взяли да изрубили топорами своих жен и детей, а сами удавились. И поневоле поверишь покойному профессору Щапову, что сибиряки еще недавно были людоедами и жажда крови до сих пор не исчезла из их привычек.

Чтоб здесь кто-нибудь сказал бескорыстно, без лицемерия (которое даже и пирами угощает) какую-нибудь услугу или, по крайней мере, на сделанный ему вопрос дал бы ответ, — этого не дождаться вовеки. Нам давно говорили об этом, но мы не верили, и вот для опыта, вежливо кланяясь бабе, которая сегодня же была у своего исправника, только что мимо нее проехавшего, спрашиваем: «Скажите, пожалуйста, кто это проехал?» «Не знаю »,— отрезала она и зашагала дальше, пощелкивая «серку» (Сибирячки, подобно дикарям, вечно жуют смолку от лиственницы, называемую «серкой», при этом щелкая челюстями).

Мы продолжаем спрашивать, и, получив целый ряд подобных «не знаю», совершенно нечаянно спросили: «А что , нос-то есть у тебя?» и она опять ответила «не знаю», но, спохватившись, обозлилась. Точно такое же коварное «не знаю» сплошь и рядом получаешь и от общества, если спросишь о подробностях местной жизни, а тем паче об ее недостатках. «Ну, — спрашиваем, — а за горбачами-то сибиряки охотятся или нет?» При таком дерзком вопросе начинается целый взрыв негодования.

По этому-то самому до последнего времени крайне трудно было иметь сведения о страшной участи, постигающей бродяг, так как и дело-то само по себе опасное и дурное да и сибиряки все скрывают из-за гордости дикаря, что «они никак не хуже российских». Посмотрим же, насколько они «не хуже» после того, как русским писателям, заезжавшим в Сибирь, удалось вытащить на божий свет множество вопиющих фактов о зверском обращении сибиряка с бродягой, носящим страдальческое и чисто мученическое имя «горбача», т.е. человека, горем и нуждой сгорбленного до земли.

Ссыльно-каторжный, сколько бы ни упал он нравственно, всегда смотрит «свысока» на сибиряка, особенно на сибирячку, и осыпает их насмешками: «сибиряки — соленые уши»; «сибиряки, как родятся, три дня слепы бывают»; «никакого здесь образования нет, — говорит поселенец из простых людей, — одно слово —глушь; только Тобольская губерния и похожа на Россию да еще на Барабе увидишь российский народ, а то все сибирячье» («Дело» 1868, XI, 72).

Несомненно, что подобное мнение о «сибирячье» выработалось у ссыльных вследствие долговременного и тяжелого опыта. В Сибири прежде было великое множество бродяг. Бродяги эти, за известными исключениями, никому не делают вреда и, замученные голодом и нуждой, думают об одном, как бы скорее пробраться «домой», — дорогой занимаются всякими работами, а сибиряки режут их и грабят.

Один исследователь, посвятивший себя специальному изучению положения бродяг в Сибири, сообщил следующее. В Сибири у богатых мужиков и мироедов жизнь работника вообще бедственна (С е м и л у ж и н с к и й, «Бродячее население Сибири» («Дело» 1868). Другой писатель добавляет: «Летом сибиряк поселенца берет по нужде — работы много, зимой гонит, но и принявши его в работники в рабочую страдную пору, стесняет во всем и обижает, чем ни попало, — сибиряк и за грех этого не считает, зная и тот коренной закон, что посельщику нет веры и давать ему не велено. Условную заработную плату хозяин охотнее дает поселенцу перед праздником и на Кабак и притом с тем условием, чтоб «водку-то наймит выпил вместе с хозяином» (Максимов, «Сибирь и каторга», ч. I, 277)). Его обременяют трудом, как ломовую лошадь, давая как можно меньше отдыха, и зажиливают плату. Про таких хозяев говорят: «не дай бог жить у богатого мужика, — хуже его нет на свете: он тебя всего выжмет и денег не отдаст». Обращаясь варварски с вольным работником, такой мужик еще суровее обращается с бродягой. Работая, бродяга часто теряет не только деньги, но и самую жизнь. Во многих местах есть крестьяне, пользующиеся бродяжническим трудом бесплатно, и если бродяга просит денег, они его убивают. «Я видел , — говорит Семилужинский, — латыша-бродягу, который показывал мне на шее следы петли. Он работал на пашне у крестьянина; по окончании работы попросил у своего хозяина денег, а он, с помощью другого своего работника, накинул на него петлю и начал его давить. Кончилось тем, что латыш сумел вырваться, бросился в деревню и истребовал с мужика 15 рублей за покушение на убийство». Иногда сибиряки, хотя и дают плату бродяге, но вслед за тем едут по дороге за ним и в лесу обирают его или убивают.

«Сибиряк, — откровенно рассказывал бродяга, — только и норовит, чтоб тебя обокрасть, а украдь у него хоть топор, он не спустит, — в такой азарт воидет: «эй, седлай кобылу, бери винтовку!» Заторопится, запутается. Сейчас в погоню, и от него не уйдешь; 200 верст будет гнаться и уж нагонит. Он выследит, все тропинки и лесу объедет, где ты прошел, заметит:

сук, шишка лежат не так, как вчера, уж он видит. Теперь довольно ему только раз взглянуть на человека — упомнит, в чем он проходил, каков собой, какие приметы, и через месяц узнает. Пронзительный этот сибиряк! Как нагонит, сейчас кричит: «стой, варнаки! становись все под одну пулю!» Разбойники, страсть бьют нашего брата. Убить ему ничего за всякую малость, а другие так и ни за что, только бы обобрать у него деньги, а то и одежкой бродяческой не побрезгуют. «Белка ведь стоит пять копеек, — говорит сибиряк, — а с горбача все ж на полтину возьмешь!» И это говорится вслух, без стыда».

Вот другой подлинный рассказ бродяги, как нельзя лучше рисующий занятие крестьян и казаков, заброшенных в тайгах и на границе и занимающихся грабежом. «Ступайте, —дают совет беглым, — теперь прямо. На пути будет распадок, дорога поидет в него прямо — не ходите: тут казаки ловят. Там далеко есть заимка, — в ней казак живет. Хлеба не сеет, а ходит с ружьем за белкой, и он охотно нанимает вашего брата, парника, в работу да платит за послугу свинцом. Так вы это помните».

Зашли. Казак ласковый такой, встретил, угощает, суетится.

«Оставайтесь, говорит. — Кормить вас буду, вы только работайте, а спрячу так, что никакой сыщик не доберется». Говорит - улещает. Проспали мы ночь. Поутру рано ушли так, что он и не приметил, - спал еще. Смотрим, догоняет он нас на лошади, и винтовка у него за спиной торчит. Стал подъезжать, винтовку в руки, прицеливается... Но ему ничего не удалось, только потерял винтовку и , уезжая на коне, грозился:

«Так ли, не так ли, а вашу-де вину и свою-де обиду на других варнаках вымещу!» (М а к с и м о в, I, 188).

Охота на бродяг — не случайность какая-нибудь, а укоренившееся зло, к которому сибиряк привыкает с детства. Крестьянский мальчик вместо того, чтоб по-своему наслаждаться жизнию, смотрит уже разбойником, и, между прочим, просит

отца убить бродягу из винтовки, чтоб посмотреть, как горбун будет на горбе вертеться!..

Не удивительно, что такие нравы могли являться в Сибири, выросшей на каторжно-инородческой почве. В то время, говорит Максимов, когда производилось заселение Забайкалья (где потом возникли упомянутые ниже Олентуй, Малета, Тарбога-тай) переселенцами с зачетом за рекрута, промысел на горбачей был самым обычным делом.

«Где мужчины?» — спрашивал один проезжий у бабы, случайно остановившись в одной избе по красноярскому тракту. «На горбачей пошли! — спокойно объяснила баба и затем прибавила: — Вчера ходили, промыслили только одного, да бедного: поживились лопатинкой одной, а в прошлом году у одного нашли под стелькой 50 рублев» (М а к с и м о в, I, 204) — «Где твой отец?» — спрашивают у сибирской девочки, и будущая сибирячка хладнокровно дает ответ: «Уехал горбачей стрелять!» («Дело» 1873, X).

Мало убить бродягу, надо еще убитого истерзать. Убитых бродяг сибиряки режут на части и разбрасывают их, чтоб не попался труп («Вестник Европы» 1875, XII, 547).

Свидетельство это подтверждается другим писателем: «Так как многие убийства бродяг открывались полицией и крестьяне были судимы за это, то между ними вошло в обычай, убив бродягу, или сдирать с него кожу и мясо, иди рубить его труп на мелкие куски и потом зарывать их в разных местах, чтоб уничтожить следы убийства и все признаки личности трупа». Это подтверждается рассказами как бродяг, так и самих крестьян («Отечественные записки» 1867, XI, II, 270).

Вследствие этого от Томска и до Читы образовались целые местности, прославившиеся охотою на горбачей. В Томской губернии есть целые деревни, только и живущие что грабежом бродяг. Около Фингуля есть «колки» (редкий лес), и про них бродяги говорят: «здесь нет столько лесу, сколько нашего брата положено в сырую землю». Про речку Карасун в Томской губернии отзываются: «Карасун уж провонял, — так его завалили нашими бродягами». Известны даже имена сибиряков, прославившихся охотою на бродяг. Таков был Битков, живший и промышлявший на Ангаре, Романов — в Фингуле, Заворота — в Енисейской губернии, и еще какой-то Волков. Романов, например, выезжал за деревню и ложился в колки поджидать бродяг и стрелять проходящих по дороге. Битков стрелял с берега плывших по реке. Подобным образом промышляли какие-то два брата по Бирюсе, и, говорят, бывали такие сибиряки, которые убивали в свою жизнь по шестидесяти, по девяносто и более бродяг («Дело» 1868, XI, 45, 107, 113) ...

В Томской губернии известен был мужик Парамоныч, всю жизнь занимавшийся истреблением бродяг и закончивший свою участь тем, что один бродяга нахлобучил ему на голову раскаленный медный котел («Русский мир, 1860,17).

В 15 верстах от Нижнеудинска жители специально занимались истреблением бродяг («Современник, 1863,VII, 90). Есть даже такой край в Сибири, где охота на бродяг помогла скоплению богатств в руках сибирских кулаков. Начиная от Верхнеудинска и до Читы и затем прямо на юг, вплоть до самой китайской границы, на необозримом пространстве плодородных долин по рекам Хилку и Чикою, по Ингоде и Онону возникло множество богатых деревень, раскинутых иногда на несколько верст и населенных староверами («семейскими») и сибиряками. Но эти плодородные долины то - разделены, друг от друга громадными хребтами гор, как, например, Становой и Яблоновый между Хилком и Ингодой или один из главных отрогов его, лежащий между реками Хилком и Чикоем, то — уже современно заброшены в горной тайге (Тайга - дикое горное место, заросшее лесом. У карагазов Нижне-удинского округаI Дайга - Белогория («Записки Иркутского статистического комитета»IV,24)) и здесь, вместо легко возможной цивилизации среди деятельного земледельческого населения из староверов, повсюду одна лишь глушь непроходимая, способная скрыть в себе самые темные дела. Здесь в среде собственно сибирского поселения опять прошли два влияния (вовсе незнакомые староверам): каторжное и инородческое, а при помощи их здесь выработались, кулаки из сибиряков, совершенно завладевшие судьбою окружающего их населения, русского или инородческого. Русский тип в них исчез; это все люди черные, с черными полосами, люди дикие и дерзкие на всякое преступление. Это все богачи, нажившие деньги преступлениями, безжалостной эксплоатацией инородцев или же охотой на бродяг и рабочих, (бегущих с приисков, для которых вся эта страна представляет некое неизбежное перепутье, так как краденое золото уходит в Кяхту и Иркутск. Собрать подробные сведения, как здесь душат бродяг и рабочих, совершенно невозможно во время проезда, — для этого здесь надо пожить; на нового человека смотрят дико и делаются уже совершенно каменными, увидав записную книжку. Душат бродяг и рабочих не староверы, а сибиряки. Проезжая по течению роскошного Хилка, встречаешь небогатые деревни, домов в пятьдесят-семьдесят, и в некоторых из них непременно живет сибиряк, имеющий десятки и сотни тысяч капитала. Несмотря на капитал, мужик живет безграмотным, диким, но таковым не считается; он принят в лучших домах, он успел уже вступить в родство и дружбу с соседними купцами и чиновниками. Таковы многие мужики в Тарбогатае, Олентуе и пр. То, по всей вероятности, помесь поселенца с инородцем: черные волосы, черные глаза на темно-желтом лице, взгляд дикий и мутный. Глава одного такого рода богачей нажил состояние, грабя и убивая бродяг и рабочих, возвращавшихся с приисков; за это он и поплатился: одни говорят, что его убили в своих улусах буряты, которых он успел закабалить, другие же — что бродяги изрубили на куски, положили в мешок, перекинули через седло и пустили коня везти его домой. Состояние отца дополнил сын его, ставший уже местным аристократом. Начальство его уважало; вся деревня была у него чуть не в подданстве.

Вообще здешнее глухое место служит давним притоном бродяг. Работая на крестьян и решительно никого не трогая, бродяги скрываются в ямах и лачугах, — плетут корзины, шьют обувь, хомуты, плотничают, столярничают, делают посуду. Иные из них, пообжившись, поставят ведра два властям и записываются местными обывателями по именам поселенцев, которые разбежались. Но горе бродяге, который вздумал приютиться у кулака-мужика! Обыкновенно бывает так, что, поработав у хозяина и получив расчет, бродяга отправляется дальше, куда лежит его путь; но бывший его хозяин тотчас же скачет по его следам, настигает, убивает и грабит. Бывали случаи, что узнает кулак-сибиряк, что едет исправник для обыска, — он разошлет бродяг в разные стороны, сядет с своими людьми на коней и перестреляет всех бродяг поодиночке. Бродягам и рабочим, возвращающимся с приисков с золотом, — смерть неминучая. Есть селения, где жители все сплошь воры и разбойники, и проезжающие только и стараются о том, чтобы как-нибудь миновать их. Наживая этим путем богатства, сибиряки-кулаки умирают или от пьянства или под ножом (Ср. «Спб. ведомости» 1878,№ 317 и сл.).

Кровожадность сибиряков доходила до того, что иркутский губернатор Руперт велел загонять на смерть 13-таких охотников за горбачами, и не так еще давно в Ачинске судился крестьянин за 14 убийств, совершенных над бродягами. Так сибиряк рассчитывается с бродягой и до сей самой минуты («Сибирская газета» 1881, №8) …

Несомненно, что с примера коренных сибиряков обычай охотиться на бродяг перешел и к бурятам. Дикарь-бурят не жалеет бродягу и издавна сделал его предметом охоты. «Худенький беглый лучше доброй козы», давно уже повторяет бурят, а это значит: «с козули снимешь одну шкуру, а с беглого две или три», т. е. полушубок, азям и рубаху (Максимов, I, 197).

Иные из бурят, подобно сибирякам, даже целью жизни своей поставляют охоту за горбачами. Звери эти отыскивают свою жертву по огоньку, по костру. Засветился такой огонек в стороне, далеко от жилого места, бурят налетает, — выстрелом кладет одного; на всем лошадином скаку еще раз заряжает винтовку, кладет другого и затем третьего, если этот не успел бежать. Еще злее бурятов — карымы, крещеные инородцы. Про одного такого «мужика из карымов» рассказывали: «Увидите его — прячьтесь скорей: человек этот сердца не имеет и пощады не ведает». Зато и казнь таким людям бывает страшная: «раскалился мой котелок до красного цвета. Снял его с огня, как он был красный-раскрасный, да и надел по братскому велению шапку — по самые плечи пришлося», - рассказывает бродяга (Там же, 209).

Этому душегубству помогали некогда самые власти. Так когда-то начальство Петровского завода 381 (обыкновенно набиравшееся из Нерчинска, т. е. из «закаменских»), где работало много каторжных, платило за каждого пойманного 10 рублей ассигнациями, а за убитого 5 рублей. Вследствие этого буряты, соседние заводу, сделали из ловли и убийства бродяг род промысла, который, в свою очередь, вызвал из среды петровского населения мстителя, некоего Масленикова, объявившего бурятам, войну и каждогодне ходившего на охоту за ними («Записки Басаргина» 1872, стр. 122). В 1870-х годах почти по всей Сибири шла отчаянная ловля бродяг, так как крестьянам было объявлено от начальства, что им за каждого пойманного бродягу будут платить 3 рубля, и платили. Поэтому среди поселенцев и сибиряков сейчас явились особые ловцы бродяг, и один из таких считал на своей совести 100 человек, из которых меньшая половина была им перевязана и представлена живыми, остальная, большая половина, была перебита и ограблена... В Забайкалье известен был некто Грудинкин, который, по представлению начальства, имел за поимку ста беглых золотую медаль на шее... (Максимов, I, 205).

И вот едем по дороге (1872 год), встречается телега в одну лошадь, в ней лежит человек, связанный веревками, т. е. пойманный бродяга: возле сидят двое мальчишек — то сельские десятники, и эти мальчишки везут человека на продажу в казну за три рубля... Платили им, конечно, из мирских капиталов, капиталы растратили, а потом слышно было что для пополнения их все деньги, потраченные на поимку бродяг, ведено было разложить на крестьян... Ссыльные все это знают, и песня их огулом проклинает всю Сибирь.



Ох, ты, горе, злая мачеха Сибирь!

Протянулась снежной степью в даль и ширь...



Но не изумляйтесь, когда сибиряк-простолюдин так хладнокровно занимается такими делами, ибо не далеко ушло и остальное сибирское общество. Было время, когда в Сибирь явилась обширная семья декабристов, и сибирское общество отнеслось к ним с крайним недоброжелательством, — оно оскорбляло и терзало их, сколько могло, и точно так же ругалось над политическими ссыльными XVIII века и новейших времен. Все это всплывет на свет в свое время 382.

[Отто Дикс]

I. Староверы

Проезжая по Сибири из конца в конец и видя с истинным ужасом, как здесь собрались все условия для окончательного вырождения сибиряка, невольно останавливаешься на людях, сохранивших себя здоровыми физически и нравственно и отличающихся от туземцев так же, как небо от земли. Это малороссы и староверы 384. В 1800 году переселяются сюда малороссы. Одни из них остались жить по тракту, где-то в Енисейской губернии, другие двинулись дальше на восток и поселились здесь в стороне от Читы, вверх по Ингоде, под именем «капканцев». Там их несколько сел: Танга, Николаевск, Бонзой, Орто, Кадакта, Черемхово и т. д. Они сберегли свой язык, свой русский тип, свою культуру; живут отлично, и среди одичалого закаменского населения являются какими-то людьми иного мира. Со времени прибытия их сюда они успели размножиться, и многие семьи перекочевали далее, на Амур и в другие места.

Принося с собой и южно - русскую культуру, малороссы познакомили Сибирь с плугом и литовками, тогда как здесь все косили косою или горбушею. То же и в других концах Сибири. Сто восемьдесят человек запорожских «черкас», выселенных при царе Михаиле на Лену за Киренск, вместе с чугуевскими, курскими и воронежскими выходцами положили основание Подкаменской волости из 145 деревень, носящих старые названия с памятью о родине: Чугуевка, Гребенская и пр. Другое отрадное явление представляют цветущие, богатые, высоконравственные молоканские общины на Амуре и богатые села староверов.

Слава создателю, наконец стало можно говорить о староверах, этой массе честного и трудолюбивого народа, и безбоязненно указать их местожительство и обычаи... Все теперь заговорили о народе, об уважении к народу, но все еще до 15 миллионов староверов, иначе 1/4 всего великорусского народа (какая иллюстрация к его истории!), людей, считающих в своей среде личности истинно христианские и просвещеннейшие из всего простого народа, преданы явным, часто печатным, безнаказанным поруганиям и оскорблениям, так как стоят вне закона, не считаются гражданами своей земли, не допускаются к гражданской деятельности. Для них сохраняются еще старые законы, но давно уже просвещеннейшие люди твердят, что лучше бы их совсем не было, потому что эти законы ставят наше самое лучшее население «ниже язычников» («Вестник Европы» 1879, VI, 785.). Ругаясь над староверами, некто г. Субботин (См. о нем «Русские ведомости» 1879, № 327.) называет все их жалобы и стоны «лживыми сказаниями о притеснениях, гонениях и чуть не казнях», и то же самое утверждал когда-то слишком известный Ливанов 385. В России в последние годы старообрядчество получило известную терпимость. В Сибири пока нет и тени чего-либо подобного.

Слова «раскольник» в Сибири не знают; здесь не старая, живая еще доселе, Москва с ее фанатизмом, и слово это распространяется здесь одними лишь миссионерами, которые, не знаем почему, особенно любят настаивать: «раскольник, раскольник!» Сколько известно, на западе Сибири староверы называются «каменщиками», так как живут в горах или «на камне», а на востоке — «семейскими». Но зато сибирское население, по совершенной справедливости, резко отличает себя как от «семейских», так и от «русских», по-здешнему «российских», которых оно, но своей дикости, терпеть не может. «Мы, — говорят, — сибиряки, а не семейские!» «Кто вы, семейский?»— «Нет, — отвечает, — я сибиряк!» Как будто этот семейский, прокарм-ливающиц хлебом чуть не всю Сибирь, не принадлежит Сибири.

Староверы издавна известны в Сибири. В 1687 году староверы, жившие в Тюменьском уезде, добровольно сожглись в числе 300 душ в пустыне, устроенной ими на речке Тегене, узнав, что для поимки их посланы уже служилые люди («Дополнения» к «Актам историческим», т. V). Видя такое старание о себе, староверы бежали чуть не на край света. Так, при Екатерине были открыты в Бухтарме целые слободы беглых людей, известных под именем каменщиков, и были приняты в русское подданство «как инородцы» («Вестник Европы» 1880, VI, 467) ...

В альпийских горах, на вершине реки Бухтармы, впадающей в Иртыш и образующей границу с Китаем, в прошлом столетии являются староверы с Колывано-Воскресенских заводов; и в диких долинах реки Бухтармы и ее притоков, Язовой, Беловой и Черновой, среди скал, в лесах они строят скиты, и впоследствии здесь появляются целые деревни (семнадцать) староверов, известных под именем каменщиков. В 1760 году известен был скит чернеца Некрасова по реке Убе и другой скит по той же реке, основанный чарыжскими крестьянами. Теперь здесь многочисленное население. Об этих скитах на скалах можно составить себе понятие по одной из деревень каменщиков, называемой фыкалка. Селение лежит между крутыми горами, на утесах стоят поодиночке избы, так как рядом строиться на обрывах нельзя; избы окружены зеленью, как в России, и с высоких гор, во время ветра, летят к ним на двор целые груды бурелома. Несомненно, что жители этой неслыханной глуши, как будто отрезанные от остального божьего мира, должны были одичать. «Мы, — пишет Семилужинский, — с грустью оставили эти роскошные места Бухтармы, Ульбы и Шульбы с отступающим на допотопную степень крестьянством. Мы бы советовали явиться сюда Буше-де-Пертесу,Нильсону или Ларте, чтоб увидеть воочию эпоху каменного периода». Перебравшись за границу, староверы поселились в Джунгарии на Лобноре, где их было до шестидесяти человек с женами и детьми, но, видно, все еще было близко, и они потом еще раз перебрались в Турфан, как сообщал об этом Пржевальский в своей «Монголии». Бегство и скитания староверов но сибирской тайге продолжались до последнего времени. Около Томска в 1860 году открыли в 60 верстах от города «тайное» староверческое селение; многие староверы, по обычаю, взяты были, как беспаспортные, в острог, другие разбежались и ночью подожгли свое жилище. В 1857 году по реке Киринге в Восточной Сибири открыто было староверческое селение Каром со 114 душами. Тайга становится небезопасною для беглецов, до которых все добираются «заседатели», набранные большею частью из поповичей, еле грамотных, вечно пьяных и привыкших в Сибири травить людей, как травят дикого зверя. Староверы поэтому, взяв щепоть родной земли на крест, стремятся в какую-то неизвестную страну и говорят о каком-то «Беловодье» за границей Западной Сибири с Китаем. По последним известиям, «Беловодье» действительно существует, но его не открыли, так как за границу проникают с трудом. Сибирские крестьяне часто отправляются целыми семьями искать эту обетованную землю (Семилужинский, «Дело» 1868, V) ...

Алтай — старинное гнездо староверов, раскинувших там свои богатые, хлебородные села, и до сих пор мерными первыми вранами их — попы и полиция. Еще в 1852 году, генерал-губернатор Западной Сибири вынужден был формально запретить чиновникам ходить по староверческим домам облавой ночью, словно на зверя, или вмешиваться в их дела, отбирать книги и пр., но этого запрещения и знать не хотели и не хотят, так как в очень многих местах Сибири живут еще первобытно: законов нет, властей не признают и правление совершенно свободное... для насилий. Чиновники попрежнему продолжают вмешиваться, и исправники попрежнему получают по 500 рублей за каждый молитвенный дом. Их варварское преследование доходило до невыносимой степени (М а к с и м о в, II, 237.) ... У староверов распространились так называемые «сводные браки», записанные в полиции; духовенство возмутилось таким упорядочением жизни, и начались преследования. Это было в 1868 году. Не говоря уж о святыне веры, но самая святыня семьи — этой основы общества и государства — была нарушена, и люди неведомо какой нравственности стали вмешиваться в семью староверов, чтоб ее опозорить и истребить. Духовенство «формальными требованиями» обязывало волостных и сельских начальников разводить сводные браки, силой развозить по разным местам «супругов, живших иногда по нескольку лет в браке и имевших детей», и строго следить, чтобы разведенные не сходились между собою на «блудное житье»... Полиция же, в свою очередь, преследует волостные власти за нерасторжение таких браков и привлекает их к «уголовной ответственности»... Но один заседатель поступил еще честнее и человеколюбивее. Он собрал до двадцати женщин-матерей, живших в сводном браке, и засадил их в арестантскую, где и держал их две-три недели, несмотря на то, что у них дома оставались грудные дети (Газета «Сибирь» 1878, №31. 88) …

Проходит год, и повторяется то же самое. В 1879 году, в соседстве Усть-Каменогорского округа на Бухтарме, в Бийской волости, где живут беспоповцы — тихое и безмятежное население, отданное своей трудолюбивой жизни, вдруг это население возмущено было нашествием заседателей и попов, вздумавших начать «гонение» против «раскола», несмотря на то, что старообрядцы эти заведомо, с самого переселения сюда в 1750-х годах, пользовались правом исполнять свои обряды и молиться по старому уставу. «Гонение» началось с расторжения браков, отыскивания попов, запрещения богослужения и т. д. «Некоторые из старообрядцев живут семьями по нескольку лет и имеют детей кучи, и вот семейство разведено, мать с детьми увозят от отца в другую деревню

и отдают под наблюдение волостного начальства, подвергая ее при этом всевозможным оскорблениям». И такие супруги разводятся после десяти и пятнадцати лет брака... При «следствиях» заседатели дозволяют себе грубейшее обращение, отбирают и жгут «старые книги», грозятся кандалами («Русские ведомости» 1879, .№ 237) ... Между тем, в одной Томской губернии в 1878 году староверов считалось 10 048 душ обоего пола. В действительности их несравненно больше.

За Байкалом поселились староверы или «семейские», принимающие священство, и беспоповцы. Последние — в селениях Шарихе, Жиргаме и в Окинских Ключах. Другие староверы ушли еще дальше, на Амур, и живут, блаженствуя вдали от вмешательства властей... Ученый путешественник М. И.Венюков приводит замечательный факт,

сообщенный ему в 1868 году в Иркутске бывшим начальником штаба Кукелем в присутствии многих лиц. Военный губернатор Амурской области Педашенко однажды вздумал посетить староверческие селения у возникшие на Призейской равнине, в 50 —100 верстах от Амура, и нашел их цветущими уже на второй или на третий год существования, тогда как казенные поселенцы на богатом Амуре помирали с голода. «Славно вы живете, братцы, — говорит он крестьянам, — гораздо лучше, чем казаки, даром, что у них Амур под боком. Отчего бы эта разница?» — «А, батюшка ваше п-ство, оттого, что мы от начальства подальше!» «Какая горькая ирония!» — замечает от себя Венюков («Русская старина» 1879, II, 279) ...

Семейские, поселившиеся за Байкалом, раскинули свои богатые села в плодородных долинах отрогов Яблонного хребта. Это староверы из Дорогобужа и Гомеля, сосланные сюда при Анне Ивановне и при Екатерине в 1767 году, и с тех пор все прибывшие сюда «семьи» разрослись в очень значительное население, которое и известно под именем «семейских». Всех забайкальских староверов насчитывают до 40 000 («Иркутские епархиальные ведомости» 1879, №38) ...

Староверы рассказывают, что они переселялись с Ветки и из стародубских слобод, и переселение совершилось так: их собирали в Калуге, где на берегу Оки, за городом, стояли нарочно выстроенные амбары. В амбарах этих много перемерло народу. Потом на судах везли до Казани. В Казани многих взяли в рекруты, а потом целый полк из семейств был сформирован в Тобольске. Часть их осталась в Алтайских горах, в Бийском округе, — населенное ими алтайское село отличается многолюдством. За Байкал пришли уже малыми частями. Первая партия шла на Чикой в 1755 году. Вторая, вышедшая с марта 1765, пришла на Иро в 1768 и оттуда за негодностью места на Бичуру в 1780. Третья в 1780 году ушла за хребты, где теперь две волости: Тарбогатай и Мухор-Шибир. На Иро пришло только 26 семей — всего 70 душ. «Теперь же, — продолжает г. Максимов, у которого берем эти сведения, — в Бичуре из 70 стало 1300, и слышатся уже жалобы на тесноту жилья в одном селении». Бичура протянулась на 4 версты в длину; старожилы, т. е. первые пришедшие, живут на горе. «Казна, — рассказывают староверы, — дедам нашим не помогала. Привел их на место чиновник (полковник Иван Иванов), стали его спрашивать: где жить? Указал — в горах. Стали пытать: чем жить? чиновник сказывал: «А вот станете лес рубить, полетят щепки — щепы эти и ешьте». Поблагодарили его; стали лес рубить; на другой год исподволь друг около друга стали кое-чем займоваться, запасаться нужным. На восемь дворов одна лошадь приходилась. Поселились. Земля оказалась благодатной. Ожили, повеселели. Приехал знакомый чиновник и руками развел: «Вы-де еще не подохли? Жаль, очень жаль, а вас — чу! затем и послали, чтоб вы все переколели!» (Максимов I,323; II, 217) . Другие из старожилов дополняют этот рассказ иными подробностями. По их словам, сначала они поселены были где-то около Байкала и бедствовали там. Живши на родине богато, они, идя в Сибирь, тоже кой-что поприхватили, даже из скотинки много было, — свиней пригнали. Заведовать ими был поставлен особый чиновник (из сибиряков) и назывался комиссаром. Зверь был — порол страсть как. Сколько ни просили комиссара перейти в другое место, — ничего не выходило. Ходаков послали в Иркутск, — ну, там известно их постегали да в кандалах назад. Комиссар с этого еще злее стал. Невмоготу пришлось. Порешили старики тихонько послать выборных «за хребты» поискать мест «настоящих» и, коли подоидут, перейти туда всем миром: все равно умирить — здесь ни от голоду или там от кнута, а все же назад-то всех не вернут. Пошли наши смотреть и вот речкой-то нашей, Бичуркой, сюда и вышли. Вторая-то партия наших, шедши сюда в Бичуру, дороги ладила, чтоб весной или летом всем можно было подняться со всем своим скарбом. Весной подошло наших еще человек до двухсот, однако без семей, с волами, со всем инструментом. Всех-то, говорят, было поселено до семи тысяч семей. Поселившись, долго вели войну с «тварью», т. е. с монголами, которые не хотели им давать земли и гнали их вон («Русский курьер» 1880, № 337) .

Изо всех этих подробностей, с темными пока историческими данными, впоследствии выяснится одно — что переселение сюда староверов, силой оторванных от родины и гонимых без малейшей вины, было целою эпопеей страданий, и, несмотря на то, они не погибли в Сибири, не одичали, не сделались звероловами и не переродились в нацию хищников, как сибиряки, но остались навек важными культурными деятелями. Все эти обстоятельства мы слишком забываем...

Поселились они, как мы сейчас увидим, на местах, где тогда кочевали и проживали монголы. Жизнь их с самого начала была жестокая. В совершенно дикой стране нужно было вновь заводить хозяйство, цивилизацию; другая народность тут вымерла бы от голода, но они вышли победителями, поистине совершили чудеса, и в экономическом отношении стоят теперь несравненно выше сибиряков. Прибыв сюда, они посеяли хлеб в долинах, — мерзнет.

Стали подниматься выше, в горные закрытые пади (лощины), тогда явились урожаи. Жизнь их тогда потекла привольнее, они пустились в торговлю, скорей построили себе церкви, разукрасили их всяким «божьим милосердием» и мирно молились христианскому богу, что потом запрещено...

Миновав город Верхнеудинск, встречаешь следующие деревни, населенные одними «семейскими» или же в смеси с сибиряками:

Тарбогатай (монг. тарбоган—сурок, Arctomys robustus).

Пестерево, по р. Куйтунге.

Куналей (монг. хунилей — холодный хиус, сырой ветер перед ненастьем). Здесь есть церковь, теперь запечатанная, и декабристы, шедшие в 1830 году из Читы и Петровский завод, видели в воскресенье, как «все шли в молельную; мужчины в длинных армяках синего сукна и в хороших собольих шапках; женщины в шелковых душегрейках, на головах шелковые платки, вышитые золотом и серебром». Теперь ничего этого нет.

Надеино.

Куйтун (монг. холодный, морозный ветер).

Жирим (монг. приступ у седла).

Шариха.

Бурнашево.

Десятниково.

Бар, при ней Барская станция.

Мухор-Шибир ( монг. комолый ельник).

Новый Заган (монг. цаган — белая глина).

Шарахдай (монг. шаракул—желтый, желтые цветы култук),{земля клином).

Хонхолой (монг. улан-хонхор — красная глина). Здесь монахи срубали крест с часовни. Казак из бурят (корым) влез на крест и стал его рубить топором. Один из семейских уже прицелился в него из винтовки, но был удержан товарищами.

Никольское.

Хораус (монг. черная вода, по имени ключа, находящегося среди деревни).

От Верхнеудинска налево, за хребтом:

Старая Брянь, на р. Брянке

Новая Брянь.

Мухор-тала (монг. комолая степь, круговина степная, обросшая лесом) — недавний выселок из Новой Бряни.

По тракту по Чите:

Новокурбанское — выселок по р. Курбе.

Уны Гытэй — выселок.

В хребтах:

Хасурта (монг. ельник), — семейские, т. е. староверы из инородцев.

Погроминское — выселок из Тарбогатая.

Беклемишевская — выселок, из Мухор-Шибира и Тарбогатая, по вылову.

По системе р. Хилка:

Бичура (монг. бутур). Часть казаков из бурят сделались семейскими путем браков, как и инородцы. Здесь единоверческая церковь...

Окино-Ключевское, называвшееся прежде по-монгольски Ухин-Булык (Ухин—имя родоначальника, булык — ключ). Поповцы и беспоповцы.

Маргиртуй (монг. мундуртуй — сильный град).

Билюта (монг. точильный брус).

По системе р. Чикоя:

Урлок. Есть предание, что когда тут шел Чингиз-хан, то рассердился, что по-монгольски: урала, отсюда — Урлок. Опять единоверческая церковь.

Ключи.

Верхний Нарым. Единоверческая церковь.

Гутай.

Ланцово, известное своими красавицами-женщинами.

Красный Яр.

Мало-Архангельск. Единоверческая церковь.

Кочены. Единоверческая церковь.

Барахоево.

Дурново.

Быково. Живут староверы, но ходят в православную церковь, в Коротково.

Далее: Речки, Фомичево, Выезжа, Захарове, Шамбелик, Тармир,

Савичи, Единоверческая церковь.

По китайской границе:

Укыр (монг. много коров). Богатство зверя, рыбы и хлеба. Недавно они ограблены были пограничными казаками, живущими богато, совершенно разнузданно и дико, которые силой отняли у них все пахотные земли, даже с посеянным на них хлебом.

Шонуй.

Под Кяхтой.

Мыльниково или Новодесятниково.

По левому берегу реки Уды:

Нижние Талицы (талая вода, ключи).

(Сведения эти взяты из нашей дорожной записной книги. Объяснение монгольских названий принадлежит местным жителям, говорящим по-бурятски.)

Семейская церковь в Куналее давно запечатана, и жители собираются молиться в молитвенные дома, конечно, без алтаря, тоже построенные в давнее, счастливое время... Поправлять их запрещено. При некоторых из них был купол с «венчальным» крестом, колокольня и колокола, но последние, выражаясь деликатно, отобраны, а в некоторых молитвенных домах поломаны и самые кресты на куполе. Этим ломаньем «креста», — предмета столь драгоценного для христианина, — соединенным с отнятием чужого имущества (колокола, книги и что попадется), занимались монахи Посольского монастыря у Байкала. В 1841 году прибыли оттуда монах с заседателем и привезли с собою бурята-выкреста (крещеного), чтоб он срубил топором кресты на молельнях. «Приехали, спрашивают, будут ли бунтовать, когда станут ломать кресты. Сказали, что не будут, они сломали»; хотели запечатать самую молельню, но им не дали, за что были объявлены бунтовщиками и сосланы «без суда». И вот перед нами крайне древняя изба с развалившеюся оградою, ибо поправлять запрещено даже ограду; над ней купол, но без креста, глядит как-то странно и дико, словно это не место молитвы христианскому богу, а какая-то «поганая» кумирня, хотя даже и кумирни у нас уважаются законом, и больно становится за крест... Те же безнаказанные ругательства над религией совершаются и в Западной Сибири заседателями из поповичей, повыгнанных из школ за негодяйство и безграмотность. Старообрядцы, живущие близ Барнаула, в деревнях Краюшкиной, Новой Повалихе, Окуловой, Андреевской, Крайчиковой, вызвали к себе томского епископа, и он освятил им место под церковь, а служба пока производилась в часовне. На постройку церкви все, богатые и бедные, несли; что могли, и готовилось великое местное торжество... Построили церковь, стали водружать крест, но в эту минуту неожиданно прискакал заседатель Пономарев. Приказав немедленно разобрать и разломать храм, он ризы и утварь сложил в ящик и отдал в волость; у староверов, например, у главы общины Платона Краюшкина — личности высоконравственной — обобрал все книги, «запрещенные» (?!) и незапрещенные. Но не в одном этом месте буйствовал Пономарев,— и в других, где зря отбирал все печатное, что попадалось под руку, запрятанное от страха в сенниках, в амбарушках, под разным хламом, на пасеках и тому подобных тайниках... Книги препровождались в консисторию, сваливались без разбора, продавались и погибали от пожара, и, конечно, при таком варварстве не мало утратилось древних рукописей, которые, должно думать, староверы уносили с собою из России (Газета «Сибирь» 1879, № 19). Так, в этом вандализме заседателей и других властей, светских и духовных, нужно отчасти искать причину, отчего погибли драгоценнейшие древние рукописи, для отыскания которых тщетно напрягает свои силы русская наука... Староверы же, нуждаясь книгами, вместе с тем слышат злорадные речи, как их книги валяются в Иркутске: «в Иркутске хвастают, что там-де у архиерея наших старопечатных книг на десяти возах не свезешь; все наворовали от нас семинаристы и поотобрали попы, и всякий, кому и не надо» (Максимов , II, 219).

Но какой оскорбительный и печальный вид представляет сама церковь, которая запечатана. «Посреди большого, шумного седа, на самой главной улице, отоидя несколько шагов в сторону, — говорит один сибирский исследователь, — вы видите высокий досчатый забор, потемневший от времени и непогоды. Из-за него поднимается крытый шатром, тоже почерневший купол, с обитою белой жестью маковицею и таким же крестом; поднимается колокольня с безмолвными ныне колоколами. Вокруг забора густо разрослась трава; только едва заметная тропинка проведет вас с улицы к небольшой калитке по другую сторону забора, возле больших ворот, вечно запертых тяжелым засовом. Через эту калитку вы входите в обширный двор, сплошь поросший бурьяном, крапивой, беленой и другими сорными травами. Ни во дворе, ни около церкви нет обыкновенных жильцов колоколен—голубей или ласточек; в траве не шелохнется ни одно насекомое; кругом все пусто и глухо. Нет никакого признака жизни; ничто не напоминает того, что вот под боком, в нескольких шагах от ограды, находится большое, богатое село с разгульным, более чем тысячным населением, с своею обычною жизнью, с деревенским праздничным шумом.

Полусгнивший, развалившийся помост, покрытый плесенью, проросший травой, идет к раскрытым дверям часовенной паперти. Взоидите на паперть — и перед вами большая створчатая дверь в самую часовню. На двери пыль, паутина, веревочка и несколько изломанных кусочков дрянного красного сургуча. Этот-то сургуч и есть причина такого запустения. Этот же сургуч помещает и нам войти в часовню.

Чтоб увидать внутренность часовни, нужно повернуть с паперти направо, в небольшую каморку сторожа: там в стене проделано небольшое окошечко, в которое видна вся внутренность часовни. Страшным, почти могильным холодом нежилого места пахнет на вас вдруг из этого окошечка, когда вы приложите к нему лицо. Сначала глаз, непривычный к потемкам, не может ничего различить, потом понемногу вы начинаете различать, как белеет пол, покрытый толстым слоем пыли; видите, как по самой середине часовни точеные перила, чернея, поднимаются с полу да впереди что-то такое блестит, отражая слабый свет, едва пробивающийся сквозь щели на ставне. На наше счастье одно окно впереди осталось как-то незаперто болтом. Его отворили; целый поток горячего света хлынул в часовню и осветил иконостас. Иконы в пять ярусов так и заискрились, заблистали дорогими окладами и золоченым фоном. Заблистали лампады, подсвечники и парчовые одежды на столиках и налоях. Даже самая пыль, столбами поднявшаяся кверху, — и та, освещенная лучами солнца, так и сыпалась, так и ходила по часовне золотисто-разноцветными столбами. Только попрежнему сурово и неприветливо смотрели темные лики икон, покрытые толстым слоем пыли, а сзади, за перилами, около окошечка, казались еще темнее, еще гуще от света, залившего переднюю часть часовни. Налои стоят на своих обычных местах, покрытые дорогими одеждами; подсвечники блестят, как только что вычищенные накануне; немного обожженные свечи стоят в подсвечниках и лампадах. Если б не пыль, которая целые десятки лет ложится на все толстыми слоями, то можно бы было подумать, что мы посетили церковь в день какого-нибудь великого праздника, между заутреней и обедней, и что стоит только подождать немного, как раздастся звучный, торжественный благовест с колокольни, растворятся настежь все окна, зажгутся свечи, выгоняя отовсюду мрак и пыль, растворятся с шумом настежь долго запертые двери, и выйдет довольный народ, разодетый по-праздничному в бархат, шелк и золото» (Сборник газеты «Сибирь» 1876, стр. 324).

Часовня эта запечатана по распоряжению генерал-губернатора Руперта его адъютантом Б. за то, что старообрядцы не хотели указать, где скрывается их поп Баршев, которого, однако ж, они потом сами привели к Б. Почтенный автор этого сокрушающего душу описания, как храм божий стоит замурованный для людей, не означил полной фамилии адъютанта (хотя и назван Руперт); но и в Иркутске, и во всем Забайкалье известно, что тут разумеется Яков Безносиков, который, по словам старожилов, ездил по семейским селам с пушками и войсками и заслужил память о себе в народных рассказах и легендах.

Хотя у семейских заперты церкви и поломаны кресты, но сибиряки, по общему убеждению, несравненно беднее религиозным чувством, чем староверы. Между последними встречаются люди истинно религиозные и благочестивые, т. е. высоко нравственные, тогда как между сибиряками о таких не слышно, если только не смешивать религиозность с ханжеством, колдовством и шаманством. Несмотря на то, староверы, словно ловчей сетью, окружены сибирскими миссионерами, которые, вместо проповеди любви, братства, труда, науки, поистине нарушают земский мир, рассеивая повсюду идеи о расколе, как о чем-то зловредном и достойном гонения. Как ни трудно, но удержимся от желания высказать о них все, что удалось видеть и узнать во время наших разъездов по Забайкалью, и вместо этого приведем лучше мнение одного просвещенного священника о подобных миссионерах, разъезжающих для «собеседования с раскольниками». Миссионер едет с исправником. Прибыли в село, вошли в избу. Согнав «раскольников», «каждого мужчину и каждую бабу призывал к себе исправник и начал пороть, и, насытившись досыта, посылал к отцу протоиерею на увещание». «Подпишись, — говорил отец протоиерей, — что желаешь быть православным, и пороть тебя больше не будут, а за то, что я защищу тебя, дай мне рублишко». После того исправник взял с них по три рубля «с рыла», и эти миссисионеры отправились дальше. То же было и в Сибири. Инородцы, наученные вековым опытом, говорят: «русская вера дорога!» Случалось, что миссионеры таки заставляли креститься при помощи земской полиции, которая при этом не скупилась на розги (Подробно: Шашков, «Исторические этюды», II, 233). Другой протоиерей, — продолжает священник, — тоже был миссионером. «То был Плюшкин, ел только редьку да панихидные бублики, но у него в одном только банке было до 50 000 рублей и предполагалось, что есть и еще где-нибудь» («Русская старина» 1880, VIII, 705 и сл.).

Перенесите этого Плюшкина на сибирскую почву с ее трущобными понятиями, с ее нравственным неряшеством, с ее бесцеремонностью во всех отношениях, и вы получите сибирского миссионера при единоверческой церкви. Староверы, как всем известно, приобрели себе покой и даже возможность распространять дальше свое учение тем, что «откупались» от попов, и этим давали иным возможность наживать громадные состояния.

«Не так давно, — пишет Максимов, — умер поп, отправивший в банк 36 000 р., и народ объясняет это тем, что за дозволение не быть у исповеди платят по одному рублю за душу, и что бывали примеры, когда попы продавали право перехода из православия в раскол за такое ничтожное вознаграждение, как, например, фунт чаю. Один, например, единоверческий поп больше ничего не делал, как только подсматривал: не тайнодействуют ли? Заметив, вторгался в избы, вымогал отступное. Где не смогал сам, туда приглашал заседателя, обещая ему 300р. наживы» (Максимов, II, 235—236). Немудрено, что с таким нарастанием богатств нисколько не распространяется просвещение... Миссионер из Селегинского троицкого монастыря пишет, как в 1879 году, «в один прекрасный майский день» он ехал поучать староверов. По дороге он заметил двух человек, расчищающих лес. Один из них был «дряхлый старик». Он пригласил их «подойти к своему экипажу», и этим началось поучение.

— У вас нет священства, нет и спасения! — гремит он. Умный старовер, недоумевая о таком понятии о «спасении», ответил скромно, но остроумно:

— Но мы надеемся, что какого-нибудь попа со временем нам "бог пошлет, и не отчаиваемся в своем спасении.

— У вас нет церкви!

Но тут старовер уже рассердился.

— Как же нет церкви? И у нас есть церковь, только не в бревнах, а в ребрах!

В другой раз — в Куналее , где стоит замурованная церковь:

— Вы удаляетесь от церкви?

— Нет, мы не уклоняемся от Христовой церкви, и она есть в нашем селении, да только стоит запечатана» («Иркутские епархиальные ведомости» 1879, №№ 36, 37).

Староверы своих попов давно не имеют, и все службы и требы исполняют уставщики. В местных «Епархиальных ведомостях» указаны такие уставщики 1880 года (Там же, 1880, № 25). Связи с староверами в России тоже давно не имеют, о своих «архиреях» и не слыхивали, и некоторая связь является только тогда, когда приходится добывать попа. Когда является такой поп, обыкновенно ушедший из православия и не слишком крепкий в убеждениях, тогда церковь распадается на два стана, и каждый начинает собираться в отдельную молельню. Прибытие такого попа — праздник для исправников и заседателей, скачущих «ловить попа» и заставляющих староверов раскошеливаться...

По сведениям, собранным г. Максимовым, история добывания семейскими попов есть кровавая история. В 1812 году отняли у них попа в куналейской церкви, Ивана Петрова.

Съездили в Москву и в 1840 добыли себе другого. Поп крестил младенцев, благословлял новоженов и погребал умерших. Совершит он обряд и спрячется. Прознали, стали следить, искать, нашли уже и место его пребывания, но семейские успели спрятать его в горах и решились не выдать. Пришел генерал Безносиков с войском и с приказанием взять попа силой. Семейские сначала не испугались, но когда главнейших из них, окруженных толпою, солдаты вывели в поле и, как в бунтовщиков, прицелились из ружей и направили дула, все упали на колени и обещали выдать попа. Увели генерала в горы; в горах попа отдали; но опять без попа стало жить «неможно, утеснительно». Послали в Россию и в 1850 году добыли нового попа из Калуги. Начальство опять пустилось на поиски. Заседатель, узнавши от шпионов, что поп такого-то числа поедет тайгой и скрытой дорогой, засел в кустах и попа выжидал,— схватил, связал, отдал своим провожатым, а сам — в Бичуру, но туда прежде его прискакал кто-то и рассказал в селе о том, что творится.

Как только заседатель показался в тарантасе на улице, несколько сот человек бросилось на него, вытащили из экипажа, и, таща по улице, били, мучили, насмехались над ним всевозможными способами. Привели заседателя в избу и, угрожая ему смертью, вымогли у него приказ отпустить попа. Сторож, видя приказ написанным дрожащею рукою, не хотел попа отдать. Тогда все опять накинулись на заседателя, но на этот раз один из стариков оборонил его. Заседатель написал второй приказ, по которому попа и освободили. Но самого заседателя семейские все-таки заперли в склеп. Эстафета, извещавшая о событии, «убежала» в Иркутск, сам главный начальник приехал в Бичуру, ласково поговорил с староверами, склонил на отпуск заседателя и на выдачу попа, самых же виновных строго наказал. Попа этого посадили в Иркутский монастырь; в 1860 году староверы стали думать, что «опять надо попа выписывать» (Максимов, II, 220). Так все шло до 1879 года. В это время является новый поп, Лебедев. Сейчас же исправник, не теперешний, а прежний, К. (уволен), и заседатель Смирнов, из поповичей (изгнан), — на поиски. Попа не нашли, но деньги взяли хорошие. Поп однако скоро помер.

«Был у нас поп, — рассказывают семейские, — присланный из Москвы, что ли; а в ту пору заседателем у нас был Ч., — вот он и пронюхал как-то, что есть у нас поп, а где именно, не знает. Обыскивал-обыскивал, да и нашел где-то в подполье следы жилья. Случилось это у одной бабы. Арестовал он ее, спрашивать стал. Собрались старички, потолковали да и порешили переговорить с «барином» (так народ зовет заседателя). «Барин» говорит, что можно. «Соберите завтра пять тысяч, — говорит,—ну и чорт вас возьми и с попом, искать его не буду!» Мы, было, ему две тысячи — куда! и слышать не хочет. Еще тысячу накинули, — веришь, вот как трудно было... Нет, уперся на пяти тысячах. Между тем заседатель до баб и девок охотник был. Бабы и вздумали его проучить. Пришел он к девке в баню, бабы-то накрыли его и избили-таки порядочно, а потом еще надругались: обгадили всего, как есть, да и ушли. Та же бабенка, к которой он приходил, побежала в правление и заявила, что какие-то бабы избили «барина» до смерти, пусть его унесут из ее бани. Он первое, как очнулся, послал донесение, что бунт, слышь, страшный из-за того, что он, «узнал, где скрывается поп», хотел взять его, а крестьяне, мол, «сопротивлялись и избили его мало не до смерти», и донесенье-то послал самому генерал-губернатору в Иркутск. Поругали мы баб, присмирели и сами: ждем, что будет, и вышло-то так, - что теперь жутко вспомнить. Через неделю прибыл сам генерал-губернатор, граф (Муравьев), с ним много свиты: две роты солдат, две пушки да казаки на придачу. Возы с розгами были уже на площади. Начал он сечь кого попало, из мужиков у без милосердия. Бабы и ребятишки подняли вой, крик — беда чистая, не дают мужиков, цепляются за них. Тогда он приказал баб и детей нагайками отгонять и солдатам скомандовал при нас ружья зарядить пулями и объявил, что «если через десять минут поп и зачинщики не выйдут или их народ не выдаст, то прикажет стрелять без разбору во всех». Стоит хмурый такой, на нас не смотрит, а в руке часы держит. Солдаты ружья держат наготове. Вдруг из толпы проталкивается и выходит к генералу человек и говорит: «Я поп и есть». Вышли другие и говорят: «Мы — зачинщики». Таких набралось человек пятнадцать или семнадцать. Он тут же их на площади велел заковать в ручные и ножные кандалы. Подъехало десять троек, их всех посадили с солдатами да, кроме того , 50 человек конвою дали и увезли. Когда их увезли, нас выстроили в ряды, а когда выстроились, велел каждому десятому человеку по 50 розог дать тут же. Пока нас пороли, до тех пор сам смотрел. Драли долго, а кончили, он объявил, что две роты солдат останутся у нас жить, чтобы дали им квартиры и кормили бы их во все время даром. «Когда, говорит, увижу, что вы исправились, возьму солдат прочь, а до тех пор, если будут жалобы на вас, то все село переселю в Якутскую область!» Вечером он уехал. Так, — заключали они свой кровавый рассказ, — мы верного и по сейчас не знаем, куда девал он наших стариков — словно в воду канули!» («Русский курьер» ИЗО, № 337).

Между тем как совершались подобные неистовства над людьми, староверы представляли собою не более, как мирную религиозную общину, посвятившую себя не фанатизму, не сектаторской путанице мысли, не лицемерию вместо веры, а труду. Фанатизма, ненависти к другим людям, к другим верам нет и тени. В больших покоях самого коренного старовера и в присутствии его и его семьи кури табак, сколько хочешь, и только там, где очень тесно и табак с непривычки ест глаза, скажут вежливо: «Батюшка, выдь на двор, пожалуйста». Почтенный автор «Заметки о забайкальских старообрядцах» (Сборник газеты «Сибирь», 1870, стр. 313—333) собрал следующие подробности об их религиозной жизни: «К забайкальским старообрядцам едва ли применимы понятия о раскольнике и сектаторе, так как они сами не выдумали никакого обряда, не сочинили ни одного догмата, не присвоили себе от духовенства никакой принадлежащей ему власти, — одним словом, ни одной йоты не прибавили и не убавили в церковном уставе против того, каким он был в древней Руси.

Учение об антихристе и близкой кончине мира — учение, общее всяким сектам, и чем строже, запутаннее учение какой-нибудь секты, тем более придается важности антихристу. У забайкальских староверов учение это не набрасывает такой мрачной тени на жизнь и веру, как у других. Об антихристе упоминается только в таких случаях, в каких помянет его и всякий обыкновенный человек».

В то же самое время эту религиозную семью людей слово «раскольник» режет, словно ножом по сердцу, — простее: наносит нравственное оскорбление.

— Какой вы веры? — спрашивает их заседатель на следствии, Стоят себе бедняки, потупив голову и переминаясь с ноги на ногу; им больно, досадно, стыдно; язык не ворочается вымолвить позорное, роковое слово.

— Сами знаете, ваше благородие, так и пишите.

— Да почем же я знаю? Я пишу так, а там окажется иначе. Ты скажи, так я и буду знать.

— Да мы, известно, старой веры, ваше благородие.

— Да нет, братец, такой веры и по закону не полагается; ну, какой же?

— Куналейской, — брякнет какой-нибудь простак, думая хотя названием своей родимой деревни отделаться от прямого ответа.

— И этакой нет, а есть вот раскольники поповщинской секты.

— Эх, не пиши ты, пожалуйста, нас раскольниками, — не любим мы этого... Не ругай нас ни за что, пи про что.

— Что ж делать, братцы, нельзя, закон...

И выходит старообрядец от следователя оскорбленный до глубины души, с готовым проклятием на губах, с затаенною злобою против гонителей и еще с большею уверенностью в своей правоте, большею твердостью в убеждении—вот-де и сейчас сподобил господь пострадать за веру, — снес поругание.

Вместо попа служит уставщик. Уставщик служит, крестит, «исправляет»; но он не может ни венчать, ни соборовать, ни служить обедни, и потому его никак не должно смешивать с попами. Уставщик — просто грамотный человек, хорошо изучивший церковный устав, не больше, и не имеет никакого особенного мистического значения, а если и пользуется общим уважением и доверием, то не как духовная особа, а как человек ученый, знающий более других. Этот почет доставляет ему не сан, не чин, а знание.

Заутреня у них начинается около десяти часов вечера. «Дьяки» — впереди, перед образами, разделясь на два клироса; около них, еще ближе к образам, дьяки-мальчики; посредине уставщик, а позади все остальные богомольцы, женщины направо, мужчины налево. Уставщик покадит образа, положит начал, и начинается длинная, до самого рассвета, истине всенощная заутреня. К образу, вынесенному, как и у нас, на средину, подходят по двое; кланяются образу; приложившись, опять такой же поклон; потом начинают прощаться, то есть кланяются тут же среди церкви друг другу в ноги; четвертый поклон — уставщику тоже в ноги и, наконец, пятый — всему народу».

Так, на дальней окраине божьего мира, в глуши, в краю, который весь пропитался хищничеством и лицемерием, совершается высокий обряд братской любви, донесшийся от самых первых дней христианства!

Покойников отпевают на дому. За похоронами следуют поминки, на которые приглашается всякий желающий, так что иногда богатые люди кормят поминающих до самого вечера. Но вина не полагается: «что-де за радость такая, чтобы вино пить!» — между тем как у нас иные поминки стоят хорошего свадебного обеда.

В дни, называемые «родители» или родительские, женщины из каждого дома нагружают двухколесную тележку-одноколку печеным хлебом, булками, калачами и так отправляются в молельную. Здесь, после часов и панихиды, их ожидают старики и старухи победнее, преимущественно сибирячки или поселенцы, тоже с одноколками, но только пустыми, и им раздается все привезенное».

Дополнением к этому может служить то, что творится в деревнях по тракту, где иногда встречаются староверы. Идет по деревне партия ссыльных, жители выносят подаяния: кусок хлеба, булочку, яйцо, но у одного дома, где никого не видно, стоит стол, накрытый белой скатертью, и на нем, вместо одной булки, накладена друг на друга целая гора больших хлебов, и арестанты спокойно подходят и берут.

— Что это такое? — спрашиваешь, и получаешь в ответ:

— Тут живут староверы (Ср. Максимов, I, 42).

Спрашивается после этого: какого же староверам нужно «попа», или, иначе и вернее, что же собственно желали бы видеть старообрядцы в священстве?

«Лучший человек в общине, хорошо понимающий все ее требования и стремления; человек, видевший жизнь и с дурной и с хорошей стороны, но не потерявший в борьбе с нею мягкости сердца и энергического стремления к добру; человек, хорошо знающий большинство членов общины, благосостояние которой есть его собственное благосостояние, с которою он вполне связан и материальными, и нравственными интересами; вдобавок, человек светлого ума, безукоризненной нравственности, твердый в своих убеждениях, гуманный, религиозный — вот какой священник нужен был бы для каждой общины. Или же человек, по своим познаниям и известной степени нравственного достоинства получивший звание священника, которого община пригласила, за известную плату, отправлять у себя церковную службу, различные требы, разрешать в известных случаях недоразумения жителей и даже учить их».

Что касается до обычного обращения в правоверие, то это жестокость. Н. Соколовский в «Новом времени» (январь 1881) говорит: «Вероятно, живущие в провинциях обращали внимание на угрюмые толпы серого люда, по целым дням, по целым неделям, в слякоть, зной и холод чего-то ожидающие на консисторских тротуарах; согнанный с своих захолустьев, люд этот безнадежно смотрит на неприветливое здание; зато иначе смотрят на него консисторские чиновники. Кто же эти люди? Кто же эти мученики? Вся эта мученическая толпа состоит из совратившихся и «ждет своей очереди итти» — на увещевание!.. Было, — заключает почтенный автор заметки, — несколько случаев обращения к единоверию «известными» мерами, но эти меры и результаты их до того всем известны, что говорить о них совершенно лишнее. Понятно поэтому, что при крепкой общинной жизни староверов переход в единоверие есть одно лишь разорение человека. Проезжая по семейскому Тарбогатаю, встречаешь богатый дом Чабуниных, но дом разваливается, все в нем мрачно, народа нет, и живет в нем одна лишь старая девушка — единственный потомок богатой когда-то обширной и почтенной семьи. Честолюбие заело этих Чабуниных. Они поехали к тогдашнему преосвященному с просьбой устроить у них единоверческую церковь. Единоверческий приход действительно учредился, но в настоящее время едва ли наберется двадцать семей, посещающих единоверческую церковь в Тарбогатае; сами же Чабунины после принятия единоверия разорились, а некоторые даже угодили в каторжную работу.

Таково вообще у староверов положение церкви, т. е. общества верующих, и только катастрофа 1 марта случайным образом принесла им некоторое облегчение, хотя и не надолго. При этой катастрофе, — как сообщили газеты, — был убит старообрядец Малевич, бывший в числе конвойных, и он был первый из староверов, которого дозволили публично отпеть и похоронить по христианскому обряду. «Отпевание происходило на самом кладбище, богослужение совершено старообрядческим священником, в присутствии единоверцев покойного. Это было что-то необычное, потому что еще с 1852 года запечатаны были все старообрядческие молельни, а погребение усопших дозволено было только на Волковом кладбище, безо всякого напутствия усопших» («Русский курьер» 1881, № 64).

В то же время в Москве в первый раз открывается храм для староверов, где они служат «соборне», по случаю принесения присяги. После первой службы на Рогожском кладбище 5 марта, когда совершалась присяга, в воскресный день, 8 марта, сюда стеклись старообрядцы со всей Москвы для торжественного богослужения, которое совершали старейшие старообрядческие священники, отец Максим, отец Петр и отец Григорий, в сослужении двух дьяконов и при стройном пении певчих, выписанных из Гуслиц...

Староверы сберегли коренную русскую общинную жизнь, живут «общинами», которые, размножаясь, отделяют от себя новые общины — выселки. Но община их лишена свободы, власти, и отсюда — все ее несчастия, все ее горе. Семейским оставлены их общинные старосты (старшины), но в волостные власти вместо них выбираются православные, т. е. сибиряки; напротив того, единоверцы выбираются и в волостные чины. Что касается до остальных «прав» всего единоверческого населения, то они пользуются правом — платить подати, давать рекрутов да отбывать неисчислимые подводы под всевозможных чиновников, лекарей, арестантов, попов, комиссионеров, почтмейстеров и до последнего приемщика на почте, — под их жен, любовниц, ребят, приятелей и так далее без конца. Староверы положительно находятся в крепостной зависимости от заседателей, которые на практике соединяют в себе административную и судебную власть. Заседатели эти имеют за собой уже длинное историческое прошедшее, все переполненное злодеяниями, как, например, Затворницкий, заседатель в Урлоке, и потом чиновник при Муравьеве, секший розгами голову Бадаевской волости, — как нерчинский заседатель Суровцов, грабивший не только богатых, но и нищих, попадавшихся ему на дороге, отнимая у кого рубль, у кого два, — как заседатель Кржыблоцкий, в 1852 году ограбивший на Енисее купца Лаптукова, отнявший у него 23 000 рублей, все имущество, даже ризы с икон, а все остальное отдавший на разграбление казакам (Сидоров, «Север России», стр. 99), и так без конца. Заседатели эти — разные Поповы, Дьяконовы, Пономаревы, выгнанные из школ, а потом получившие в свое управление целую «область», или уже истинные бродяги, собравшиеся отовсюду. Таков был один из заседателей, недавно изгнанный и оставивший за собою длинный хвост всякого позора. Безграмотный попович, еще очень молодой, но жирный и нахальный, он в течение нескольких лет, обыкновенно в красной рубахе, с папахой на голове, с револьвером и шашкой, день и ночь скакал по мирным семейским селам, то чтобы сорвать с семейского, с китайца, с бурята, с сибиряка-целовальника, с кого ни попало, сорвать за попа, за мертвое тело, за позволение голове ограбить сундук; то, уж напрямки, объявить деревням: сейчас давай каждая по стольку-то; то, нагрянув в мирное и тихое селение, объявить «домам», что он намерен здесь завести «дом терпимости»; то — добиться уже, что парни «ловко накладут» ему за своих девушек, или, вследствие старой привычки, травить людей, этот заседатель, здоровенный безграмотный мужик, поскачет стращать простых людей, что он — писатель, что он — сотрудник «Сибири», что он вот сейчас «на всякого напишет стихи», и вслед за таким нахальством — другое: первого попавшегося бедняка изувечит, как это и сделал он с одним из семейских. Скакал он так день и ночь безнаказанно, пока дерзость поповича не дошла до того, что он наскакал на одного губернатора, и его ведено было прогнать. В руках подобных заседателей находится вся жизнь староверов, экономическая, социальная и даже религиозная

Семейская община крепка остатками коренного народного обычного права, почти забытого у сибиряков. «Семья» остается крепким союзом родичей и не развращена, как у всего остального сибирского населения; поэтому староверы никогда не смешивались ни с инородцами, ни с каторжными, и сохранили в себе основной тип русского человека. Помеси с инородцами нет, — напротив того, сами инородцы, а вместе с ними и сибиряки, без всяких миссионеров, без всякой пропаганды, одним лишь путем случайных браков становятся семейскими, т. е. староверами.

Сибиряки давно уже начали период своего вырождения. Изучая, например, сибирскую женщину, невольно замечаешь, что тип ее распадается на две резкие и неравные части: одна — русая, другая — черная, с черными некрасивыми бровями. Первые, несравненно меньшие по числу, а в иных местах Забайкалья, Нерчинска и по всей пограничной линии составляющие совершенную редкость, еще сохранили на себе русские черты: они гораздо деятельнее, умнее, приличнее. Вторые, составляющие большинство, т. е. чистокровные сибирячки, карымки, — злы, мстительны, коварны, низкого роста и с брацким (бурятским) или брацковатым типом. Вообще восточный сибиряк говорит, одевается, питается по-бурятски, женится на бурятках и даже верует по-бурятски, ибо «шаманить» стало обычаем у сибирского населения. Совсем не то староверы, сохранившие себя чистыми от всякой помеси. «Что за красавцы, что за богатыри! — говорит один исследователь. — Указать теперь, какие именно черты я признаю в этом народе за характерно русские, не могу, но могу заверить в одном: кто бы их ни увидал, непременно сказал бы, что видел пред собою чистокровного русака. Мало того, что красивых между ними очень много, — они к тому же весьма крупный, сильный народ. Я встречал даже женщин, и не особенно редко, вершков 8 – 8 1/2 и более росту. Старики же бывают такие красивые, что прямо просятся на полотно. Они могли бы послужить отличными натурщиками для библейских сюжетов» («Русский курьер» 1880, № 337).

Сибирячка тупа, неприятна и ленива до крайности, и вместе страшно нахальна. Родится у нее ребенок — и мать; от нечего делать, начинает тиранить его, то ежеминутно тряся его в качалке, то болтая с ним, дразня, зацеловывая его, будто бы от любви, словом, не давая ему ни минуты покоя, пока иной раз не замучит его до смерти 386. Остался жив — тут новые муки для ребенка, на которого — от скуки, разъедающей злобную сибирскую бабу, — ежеминутно укают, кричат, которого толкают, бьют и мучат с раннего утра и до поздней ночи.

— Отчего ваши соседи так бедны? — спрашивал у семейских один из заезжих людей.

— Как же им не быть бедными, — отвечали ему: — мы идем на работу в поле с петухами, а сибиряк варит себе кирпичный чай, и пока соберется работать, солнце успеет уже высоко подняться. Мы уж первую работу сделаем и отдыхаем, а сибиряк в самую жару мучит и лошадь, и себя.

Г. Максимов, в своей дорожной книжке, по горячим следам, записывает следующие строки (16 января 1801): «Сибиряками семейские недовольны. Встанет сибиряк — чай пьет, в поле идет — глядишь, опять домой тащится есть, к вечеру опять дома чай пьет. Хозяйство для них второе дело. Казаки же (обурятившееся население) — народ совсем гиблый и недомовитый; ни в чем они на нас не похожи» (Максимов, I, 125).

Семейская женщина — работяща, а потому нравственна и нисколько не развращена, как сибирячка. Она благородна и горда. Одежда женщин — старинная: сарафан всегда ярких цветов и кичка, повязанная платком в виде чалмы. Песня и пляска — старинные, каких, пожалуй, не сыщешь теперь и на Руси. Она необыкновенно деятельна, оттого и хозяйство у ней идет отлично; косит траву не хуже мужчины. «Летом, в июле месяце, вы не встретите в старообрядческих селениях ни одной души: всех мужчин, женщин, даже девок точно кто метлой повымел на работу» (Сборник газеты «Сибирь», 1876, стр.322).

Опираясь на свою женщину, домовитую, энергическую, деятельную и дома, и в поле, и в торговле, семейские производят громадное количество хлеба. Они, при Муравьеве, положительно спасли Амур от голодной смерти, и не будь семейских там, при казенных порядках, если бы все переселенцы не померли от голода, так стали бы есть друг друга, как это случалось. С 1857 года, в течение девяти лет, семейские неустанно, беспрекословно, но и без большого ущерба для своего хозяйства, несли обязательную повинность кормить хлебом Амур, посылая туда от 300 до 500 тысяч и даже до миллиона пудов ежегодно, и не только давали муку или зерно даром, но приплачивали еще по 10 — 20 копеек на пуд за доставку до Читы вольными возчиками (казна давала за пуд 60 копеек, доставка из Тарбогатая стоила 70—80 копеек). Все это забыто и не заплачено за это семейским ни малейшим состраданием к их участи. Выше видели мы, что проделывалось при Муравьеве по семейским селам. Так, — пишет С. Максимов, — когда Амур лег на семейских своею неожиданною тягостью, общинная справедливая раскладка по семействам помогла им выйти из борьбы победителями, несмотря на то, что на хозяев средней руки приходилось ежегодно взносу по 40 пудов (на богатых больше, на бедных меньше). Хлеб семейских на всех базарах от Иркутска до Нерчинска и лучшие продукты — мука, масло русское, чухонское (белое), картофель, капуста, огурцы, овес, арбузы, конопляное семя, горох, свиньи, утки и т. д. — принадлежат преимущественно семейским. Повторяем: не будь семейских, да еще бурят, усердных хлебопашцев, все Забайкалье и Нерчинский край с Амуром, с их сибиряками, помешанными на одном лишь хищничестве, успели бы сто раз «пропасть» от голоду.

Семейские лишены церкви, но высоко религиозны; у семейских нет школ, — не только гимназий и прогимназий, — но они несравненно грамотнее сибиряков. «Если сравнить,— говорит один исследователь, — сибирскую массу с староверческой по отношению к их умственному развитию, то несомненный перевес останется на стороне последней. Правда, старообрядцы еще отказываются принять внешние формы цивилизованной жизни, но зато, образовав сплоченную общину, они стремились к внутреннему развитию, заботливо распространяли между своими последователями грамотность, создавали хотя сухую, догматическую и схоластическую литературу, но тем не менее распространенную в среде староверов и известную большинству; касались таких философских и социальных вопросов, о которых православно-сибирская масса никогда и не думала, и разрешали эти вопросы иногда по началам западного рационализма» (Газета «Сибирь» 1881, № 7).

Словом, семейские резко отличаются от сибиряков своим высоким, умственным, экономическим и социальным благосостоянием, и сибиряки за это их поносят. Забывая о злобе и коварстве, пропитавших сибиряка, нисколько не думая о том, чтобы поглядеть на себя и прислушаться, что о них твердит вся русская литература, кто-то из сибиряков сообщает в «Православном собеседнике» (старых годов), что «семейские злы и мстительны, лицемерны (?!) и жадны к богатству (а единоверческие попы?), которое стараются приобрести всеми возможными способами».

Но дело в том, что у староверов есть будущее, у сибиряков же никакого; им остается вырождаться и вымирать. Семейские — это гранитные камни. От векового действия враждебных стихий они, быть может, выветрились и исполнились недостатками, но доселе все еще стоят крепко и представительно, неизмеримо возвышаясь над всем остальным сибирским населением.

[sevruk]

Я думаю, что "сибиряки-простолюдины" в массе своей были абсолютно не христианами, а сохраняли много языческих пережитков, оттого о "воспринимали шаманизм и идолопоклонничество" очень даже хорошо

[Отто Дикс]

Нынешние скиты.Репрессии


часть 2



Интервью




Наша местная телекомпания уже нескольо лет делает сюжеты об экспедиция в заброшеные края типа скитов,бывших лагерей,заброшенных сталинских рудников и .т.п.

[xena]

Северная Азия,этнография азиатских народов РФ

[Отто Дикс]

Северная Азия,этнография азиатских народов РФ

Формально да, но куда деть тему я не знал,а генофонд сибиряков явно содержит не только истинных арийцев

[xena]

Формально да, но куда деть тему я не знал,а генофонд сибиряков явно содержит не только истинных арийцев

Может все же сюда https://www.balto-sl...hp?showforum=73

[Отто Дикс]

Может все же сюда https://www.balto-sl...hp?showforum=73

Можно...вот позорище то мне на лысину.. ведь и в голову не пришло искать Сибирь в теме о Руси, вот как регионализм в подкорке засел.
Может тогда модератор и перенесет целиком? в другую ветку?

Сообщение изменено: Отто Дикс, 25 Июль 2012 - 18:55.