5 ответов в этой теме

[Ravnur]

Показалось достаточно интересным, решил запостить.


ТРИФОН КОРОБЕЙНИКОВ, русский паломник и путешественник, московский купец, 1593 год

 

Городок Менск древяной худ, в ыном месте развалился, величиною с Вязму, а под ним река Сыслан поменши реки Березыни, да пруды.

 

ГЕОРГ ТЕКТАНДЕР, участник посольства Стефана Какаша, отправленного императором Рудольфом II в Персию, 1605 год
 

Итак, мы отправились отсюда на Москву и прибыли в город, выстроенный весь из дерева, называемый Минском, принадлежащий также полякам, и коего жители народ до того злодейский, преступный и необузданный, что нельзя и выразить. Тамошний начальник или староста велел нас расспросить, откуда мы и куда направляемся; получив в ответ от моего господина, что он Посол от Римского Императора к Великому Князю Московскому, он стал смеяться и издеваться над нами, говоря: неужели же Римский Император не может иметь другом какого-либо иного, более значительного властелина, чем Московита.

 

АВГУСТИН МЕЙЕРБЕРГ, австрийский барон, путешественник и дипломат, 1661 год
 

Сделав еще 70 верст по лесистой пустыне, 5 октября мы прибыли в Минск, главный город Минского воеводства, расположенный на холмах и реке и удостоенный чести иметь верховный суд для всей Литвы, кроме Вильны, каждые три года поочередно с новогородецким. Грустным взором мы смотрели на разорение, причиненное этому городу москвитянами. Присоединенные (униаты) базилиане, доминиканцы, бернардинцы начали уже там поправлять свои разрушенные святые обители и церкви с помощью подаяний благочестивых людей. Отцы иезуитского общества тоже готовились положить основание учреждению там своего коллегиума.

 

БЕРНГАРД ТАННЕР, чешский путешественник, 1678 год

 

Это – город большой, широко раскинувшийся по холмам и долинам. Он пострадал от москвитян, которые обратили его почти в развалины; но с течением времени стал он принимать лучший вид: монастыри доминиканцев и францисканцев, коллегия отцов братства Иисусова, коим основание уже положено, снова придадут городу немалую красу. Да недурные и весьма многочисленные церкви схизматиков (неприятелем-схизматиком достояние их осталось не тронуто) и теперь делают город красивым.

После схизматиков – всего больше тут жидов с их синагогами. Внося всегда аккуратно магнатам огромные подати и будучи через это им весьма полезны, они обладают и немалою свободой. Главное украшение площади – ратуша, стоящая в середине, окруженная множеством лавок. Образ жизни и одежда, особенно женский наряд, церкви, сравнительно с прочими более приглядные, украшенные при входе картинами, указывают на зажиточность горожан. Паном своим город признает Яна Казимира Сапегу, воеводу полоцкого, назначенного в то время послом от Великого княжества Литовского. В его жилище, построенное на горе и снабженное всем необходимым, за его отсутствием нас не пустили; мы остановились в город, где жители приняли нас радушно, вдоволь угощали медом, пивом и прочими приношениями. Мы пробыли здесь до 4 марта, а затем, пообедав, при благих пожеланиях жителей пустились в дальнейший путь.

 

ПЕТР ТОЛСТОЙ, государственный деятель и дипломат, сподвижник Петра Великого, один из руководителей его секретной службы (Преображенского приказа и Тайной канцелярии), действительный тайный советник, 1697 год
 

Апреля в 13-й день. Приехал обедать в корчму, которая зовется Городище, от Заболотья 3 Польских мили. Того же числа приехал ночевать в город Минск, от той корчмы, где обедал 4 Польских мили; всего от Борисова до Минска 14 миль Польских, а Русских 70 верст, а от Москвы до Минска 800 верст. Город Минск – маетность короля Польского, имеет около себя вал земляной; в нем живет староста пан Завиша. В мою бытность в Минске он не был, а был в то время в своей маетности. Дом его в Минске в замке, строение деревянное, великое, низкое и брусяное. В Минске же есть дом великий с каменным строением пана Глебовича; стоит пуст, жителей в нем никого нет. Город Минск меньше Могилева многим; строения каменного в Минске немало. Того же дня был я в униатском монастыре, при котором живут старцы-Униаты и старицы-Униатки. В том монастыре церковь каменная великая, в которой своды изрядные, каких сводов мало в Польше обретается в каменном строении. Убрания в той церкви все по обыкновению благочестивой Греческой веры, и иконостас в той церкви небогатый, на иконах оклады великие; старцы, которые в той церкви служат, называются Василияне, т. е. закона Василия Великого. В той церкви в алтаре на престоле антиминс печатный как и благочестивые Греческие антиминсы. Те старцы-Униаты приемлют за главу папу Римского и в служении за него молят Бога. Того ж дня был я в Барнадынском кляшторе, в котором костел небогатого строения. Законники Барнадыны Римской веры, носят на голом теле власяницы без рубашек и ходят босы на колодках. В Минске есть много домов каменных, и в рядах, где торгуют, лавки каменные, и товаров есть немало. В Минске есть монастырь благочестивой Греческой веры во имя святых апостолов Петра и Павла. В том монастыре церковь каменная великая изрядного строения подобна Могилевской Братского монастыря соборной церкви. В том монастыре есть игумен, и братии есть малое число; тут же приходят и инокини. Скрозь Минск течет река Висловица невеликая, на ней есть мельница о четырех камнях, и через ту реку мост изрядный деревянный.

 

Апреля в 14-й день. Был я в помяненном Петропавловском монастыре у обедни. В том монастыре в церкви восемь столпов каменных, иконостас в той церкви писанный небогатый. По сторонам той церкви два придела, в приделах иконы изрядных писем, оклады на иконах серебрянпые зело богатые.

 

Апреля в 15-й день. Был я у обедни в том же монастыре; в то время в той помяненной большой каменный церкви святых апостолов Петра и Павла поставлен был на средине церкви гроб и покрыт атласным вишневым покровом, на том покрове нашиты кресты; по обе стороны того гроба поставлены скамьи, на тех скамьях поставлено по три свечи великие золоченые в подсвечниках; да в головах того гроба поставлены также две свечи и в стакане кутья; и сказали мне, что в том монастыре есть обыкновение по вся Четвертки ставить тут тог гроб и отправлять памяти по усопших. После литургии игумен служил у того помяненного гроба панихиду, и с ним было в облачении два человека священников; на игумене и на священниках ризы были черные бархатные. И бывшие в то время люди в церкви благочестивой Греческой веры стояли все со свечами.
 

Того дня Римляне праздновали по своему новому календарю память святому Марку Евангелисту, и была у них процессия, т. е. ход со крестами, а ходили из Доминиканского клаштора, а шли таким порядком: напереди несли хоругви, за хоругвами шли Барнадыны по два человека и несли крест, на нем образ резной распятия Христова; позади Барнадынов шли Доминиканы и несли крест же с распятием и выходили с тою процессиею за город к костелу и оттоль пришли паки в город; и с ними шел каноник, т. е. якобы протопоп, на нем мантия по голубой земле парча золотая, и пришли с тою процессиею в Доминиканский костел и скоро в костел вошли, в тот час в том костеле на хорах начали играть на органах. В том костеле на небольшом алтаре стоит образ Пресвятой Богородицы Русского письма; пред тем образом служил Доминикан мшу, а другие два Доминикана в той же церкви и в тоже время служили мши у столпов на особых престолах и, отслужа мши, помяненного канонника из того костела проводили с крестами до той церкви, от которой сначала пошли, и паки кресты назад отнесли. Народу в той процессии мужского и женского пола зело было много. И в тот день Римляне все мяса не ели. Того ж числа был я в кляшторе у Францишканов; те Францишканы имеют на себе одежды власяные черные, такие ж как и Барнадыны, а пояса имеют веревки с узлами и бороды не все бреют, а житие имеют безымянное: ничего своего не имеют, питаются милостынею, всегда ходят по улицам и просят милостыню. А убрание в костеле их так же как и в прочих Римских церквах; а во всех Римских костелах образ Пресвятой Богородицы украшают паче иных икон. Того ж дня был я в кляшторе у Езушитов, те живут свободнее всех Римских законников, только простираются излиха на проповедь Христову. В Минске ж церковь униатская, при ней живут старицы-Униатки, который называются Базилиянки; та униатская церковь каменная. Кляштор Доминиканский каменный, костел Барнадынский, костел Езувитский каменный, костел Францишканский деревянный, не велик; кляштор каменный девический, в нем живут монахини Бенедиктинки. Того ж числа был я в кляшторе у панен Барнадынок и у панен Бенедиктинок. Девицы Барнадынки ходят в черном, на голом теле вместо рубашек носять власяницы толстые и подпоясаны веревками с узлами, ступают всегда босыми ногами в зиме и в лете и на колодках, в костел входят тайной лестницей, устроенной в стене, и стоять на хорах, смотря в костел малыми скважинами скрозь решеток, чтобы их люди не видели. Те Барнадынки при мне играли на органах на хорах и пели зело предивно. Вечерни и утрени отправляют сами без попа, только к ним приходит ксендз для отправления мши. Бенедиктинки ходят в белых одеждах и на головах носят уборы белые, зело изрядно убираются, а в костел входят также стеною тайно и стоят в сокровенных местах, чтоб никем были видимы. Те Бенедиктинки играли на органах и вспевали при мне зело преудивительно. В Минске я жил два дня.
 

Апреля в 16-й день. Поехал я из Минска и ночевал того числа отъехав от Минска 3 мили, проехав Черкасскую корчму.

 

ИОГАНН КОРБ, секретарь цесарского посольства, отправленного имп. Леопольдом I в Москву, 1698 год
 

В четвертом часу пополудни приехали мы в Минск. В Минске была дневка. Обедню мы отслужили у иезуитов. Нам говорили, что здешний иезуитский коллегиум не имеет достаточных фундушей, при всем том, однако же, в нем состоит 12 монахов. Базилиане, бернардинцы и босые также живут бедно. Один только костел доминиканцев убран получше других. Минск, некогда богатый и славный город, доведен года три тому назад сильным пожаром до совершеннейшего упадка. В нем было прежде много купцов, ныне же не более двух, да и те с трудом содержат себя и поддерживают жалкую торговлю. На хорах францисканского монастыря пели только два монаха, по этому можно судить об их малочисленности и бедности. Какой-то капуцин, возвращаясь из Персии с двумя монахами ордена босых, здесь заболел и лежит в коллегиуме иезуитов. Господин посланник, в сопровождении только одного слуги, посетил его вместе с господином миссионером, Иоанном Берулою, и аптекарем и, узнав, чем он болен, велел выслать из собственной аптеки нужные ему лекарства. <…> Отслушав обедню у отцов доминиканцев, около одиннадцати часов отправились мы благополучно в путь с 28 меньшими и 4 большими санями и, сделав 8 миль, в семь часов вечера приехали в Смолевичи.

 

УИЛЬЯМ КОКС, английский историк и педагог, автор записок о путешествии по России, 1780-е годы

 

Нам было так плохо в Мире, что когда мы приехали 17-го вечером в Минск, то он нам показался самым красивым и роскошным городом. Нас ждала тут давно не виденный комфорт: хорошая комната с чисто побеленными стенами и кирпичным полом, отсутствие блох и мух, множество чистой соломы, хороший хлеб и свежее мясо. <…> Минск большой город: два собора и иезуитский монастырь построены из кирпича; остальные строения деревянные и по архитектуре красивее большинства домов, которые мы видели в этой стране.

 

ВЛАДИМИР БРОНЕВСКИЙ, военный писатель, генерал-майор, 1810 год
 

Большая четырехугольная площадь застроена двух- и трехэтажными домами, в центре – ратуша и гауптвахта простого, но очень приятного вида. Две католические церкви готической архитектуры придают площади особый вид. Во все стороны идут улицы, из которых главные замощены; дома на них деревянные, низкие, окрашенные. Город небольшой, но во всем виден порядок и старание. Часть Минска, находящаяся на другой стороне реки, недавно выгорела, что составляет мрачную тень в панораме города.
Рассказывают, что в одну ночь сгорело около семисот домов, жители остались без пристанища, а многие лишились всего имущества. Пора бы запретить строить в городах деревянные дома, которые, как пороховые погреба, взлетают от молнии, исчезают от других несчастных случаев.
Публичный сад, как нечто редкое, небывалое, понравился мне более самого города. Я приходил в него четыре раза и гулял всегда с равным удовольствием. В городах, где образ жизни, так сказать, разлучает с природой, такие заведения, как для украшения города, так и для освежения воздуха в нем, полезны и необходимы. Минский сад обязан своим существованием бывшему губернатору Корнееву, который многими полезными учреждениями оставил по себе добрую память; все граждане относятся о нем с похвалою. Расположение сада на равнине по обе стороны речки делает честь знанию и вкусу Его Превосходительства.
Много я видел садов и по сравнению ставлю здешний в число лучших; оный будет превосходен, когда деревья разрастутся и окончатся все начатые по плану работы. Искусство славного Ленотра уже устарело – его начинают изгонять из вновь возводимых садов; и в самом деле, нет ничего единообразнее и потому скучнее его прямых проспектов, стриженых аллей, рассеченных в треугольники, параллелограммы и другие симметрические фигуры.
Минский сад расположен по образцам английских садов; только в приличных местах лучшее заимствовано от Ленотра, который досадным своим способом везде безобразил природу. Господин Корнеев не позволил ножницам коснуться ни одного дерева, и они растут пышно во всей своей красе.
Три прямых широких проспекта, покрытые утрамбованным песком, идут один к реке, другой – направо от него по берегу, а третий влево от второго приводит к большому павильону, поставленному на красивых колоннах. От реки в обе стороны прокопаны каналы, которые идут то по прямой линии, то образуют ручеек, огибающий небольшой остров, то вливаются в правильный бассейн. Побочные кривые дорожки пересекают главные проспекты и реку по всем направлениям так, что сад, вместе взятый, составляет лабиринт, в котором Тезею не нужно Ариадниной нити. В середине парка стоит пирамидальный обелиск, на одной стороне которого написано: «Дворянству и гражданству после трудов отдохновенье». Перед павильоном большими беседками и галереей для танцев разбиты правильные цветники, вокруг которых душистые и другие кустарники обстрижены кронами и гирляндами. Словом, в саду множество затей, но все они к месту и построены по отлично приятным и красивым чертежам.

 

 

АЛЕКСАНДР БОШНЯК, русский ботаник-любитель, флорист, 1815 год
 

Губернский город Минск довольно обширен и хорошо построен; лежит на неровном, несколько холмистом месте; много прямых и довольно широких улиц, но много также кривых и узких, как в Вильно; все большей частью мощеные. На концах города дома деревянные и, за исключением немногих, построены с современными фасадами, почему вид оных и не противен; в середине же города все строение каменное и большей частью в готическом вкусе; так что можно не без оснований сказать, что снаружи Минск похож на русский, а в центре – на польский город. В различных местах возвышаются огромные костелы. Внутри города обширная площадь, называемая Верхним рынком, середина которой занимается довольно великим, с колоннадою зданием, заключающим присутственные места. На той же площади примечается и губернаторский дом, несколько тяжело построенный, как и большая часть прочих в городе зданий; несколько костелов возвышается по сторонам площади; но, однако, огромностью своею привлекает российский собор, тут же находящийся. Лавки, как и в Вильно, находятся под домами и, как часть площади, так и одну или две кривые улицы занимают. Вообще, хотя в Минске и строится много новых домов, из чего следует вывод о умножении числа жителей, но не приметна та живость, что присутствует везде в Вильно.

 

[Ravnur]

НИКИТА МУРАВЬЁВ, один из главных идеологов движения декабристов, офицер, член ложи «Трёх добродетелей», капитан Гвардейского Генерального штаба, 1821-1822 годы

Любезнейшая маминька, я вам еще ничего не писал о Минске. Город незавидный – отовсюду окружен обширными лесами. Посреди города большая продолговатая площадь, обстроенная каменными домами. Я теперь живу на этой площади. Город стоит на весьма неровном месте. Мало каменных домов, и те не отлично построены. Много жидов. Общества весьма мало. До сих пор время стоит теплое. Сегодня выпал первый снег.
В первый день моего здесь пребывания я нашел знакомого – адъютанта Александра Михайловича Римского-Корсакова г-а Чудовского, он был в Беннигсеновой армии в 1813 году, минский помещик и имеет большую тяжбу. Я обрадовался найти знакомого, а он – найти человека, от которого можно ему узнать, кому в Петербурге адресоваться о своем деле. Он меня просил рекомендовать его Николаю Александровичу, что я и сделал. У него я познакомился с сыном здешнего вице-губернатора г-а Каминского, молодым человеком лет 20-ти, весьма приятного вида, который повадился ко мне ходить и чрезвычайно мне надоедал своим пустословием и невежеством, так что я употребил самые деятельные меры, чтоб отучить его ходить к себе, в чем, наконец, и успел.
<…> Я был у здешнего губернатора, человека не весьма достаточного, но который почитается честным человеком. Его жена кажется образованною женщиною, но она не говорит по-русски. У них две дочери и сын. Губернатор любит очень говорить и хорошо изъясняется по-русски. Его, говорят, не любит здешнее дворянство за то, что он живет смирно и не дает праздников.
Вот как я провожу свое время. Поутру занимаюсь, хожу вокруг города, после обеда иду к Вальховскому, нашему офицеру, или он приходит ко мне.

<…> У нас по сих пор снега нет и погода сырая, но теплая. Когда Васильчиков поедет к нам – не слыш­но ли у вас, и скоро ли Чернышев поедет в Минск? Здешние шахматные игроки самые плохие. Вот все, что я могу вам о себе сказать. Каждый день хожу пешком верст по 6-ти и по 8-ми, выхожу из какой-либо заставы и иду до 3 и 4 версты и по­том назад. К сожалению, места здесь везде единообразные, ровные, а версты за 4 от города во всех направлениях начинается сосновый лес.

<…> Здесь у нас стоит погода довольно теплая – снег выпадал уже несколько раз, но не держится, и мы ходим в одних сюртуках. Но что здесь весьма неприятно, это грязь. Я принужден был сделать себе калоши. Фонарик, который вы со мною отпустили, мне весьма полезен в вечерних моих прогулках. Он очень светел и возбуждает общее удивление к художнику, который его сделал. Третьего дня мы <…> имели первый урок польского языка. Учитель наш, г. Жуковский, очень хороший, кажется, наставник, но слишком церемонный. Но я боюсь, чтобы мы все не стали гнусить после сих, потому что в этом находится главная красота и сила языка. Первые слова, которые мы затвердили и которые самые затруднительные в произношении, следующие три: «бржми», «втрчиние» и более всех – «хршонщь». Вот как я провожу свое время. Здесь долженствовал быть театр, но кавалергарды отбили его у нас и задержали в Витебске. Они сделали в пользу актеров подписку, по которой они собрали до 6 000 рублей, и бедные актеры, никогда не видавшие такой суммы, забыли родину свою отчизну Минск и остались у них на всю зиму.

<…> Вчера у нас здесь был бал в городском казино – так называется здешнее собрание. Я вам скажу, что здешние дамы не имели счастия мне понравиться – мало или, лучше сказать, нет ни одной хорошей собой – ростом все маленькие; во-вторых, кривляются и довольно неловки: из 30 девушек ни одного личика не было, которое бы могло действовать на воображение. Обращение их здесь похоже на русское. Впрочем, они танцуют довольно хорошо. Я возвратился домой в 12 часов – танцы еще продолжались. В субботу нам обещают еще бал. Но весьма любопытны сии балы тем, что военные никак с здешними не сливаются – фраки в одну сторону, мундиры в другую и обратно. Большая часть молодых людей здешних носят орден Почетного легиона, который дал им Наполеон, за то, что в 1812-м году они воевали против нас, и сие весьма естественно придает холодность взаимному обращению.

<…> За журналы благодарю наперед. Вы не можете себе представить, сколько они будут нам всем приятны. Здесь вовсе нельзя достать никакой книги, а особливо русскую. На днях здешний город праздновал именины губернаторши и пригласил нас на бал, который был весьма забавен тем, что наши офицеры и здешние рвались наперерыв, чтоб превзойти друг друга в мазурке. Наши находили, что здесь не умеют танцевать, здешние жители находили, что наши исказили первобытную ее простоту и отдалились от первых начал ее. <…>

<…> Вчерашний вечер я провел в здешнем театре, который вчера открылся. Играли оперу «Султанки» – никто из нас ничего в оном не понял, а главная неприятность то, что в театре было ужасно холодно. Здесь зима, кажется, стала, погода прекрасная. Опасения ваши насчет моей залы не имеют основания – она тепла и очень хорошо отапливается. Вы спрашиваете у меня новостей о моей голове, но чрезвычайно трудно будет вам их дать, поскольку голова не дает хоть какую-нибудь новость и с моего прибытия сюда об этом даже не стоял вопрос. Вы мне пишете относительно обедов – я их не выбираю, но обойтись без них не могу. Что касается остатков, то меня это не волнует, я склонен даже думать, что их вообще нет.
<…> Когда я написал вам, что ложусь спать в 10 часов, я написал то, что хотел бы делать, но я ложусь почти всегда в 11 часов, однако сплю также каждый день с 4 до 5 пополудни. Так что получается 8 часов сна, которые мне необходимы.

Поздравляю вас, любезнейшая маминька, с наступлением Нового года. Желаю вам провести его в здоровье и спокойствии и всех возможных благ. Дорога так дурна, что почта, которая должна бы была прибыть в середу вечером, еще до сих пор не пришла. У нас здесь погода напоминает Италию – так тепло, что этого нельзя себе представить, зато грязно. Что ж делать – всех выгод нельзя иметь вместе. <…>

Поздравляю вас вторично, любезнейшая маминька, с наступившим новым годом и желаю вам всех возможных благ. Мы встретили новый год в казино. Бал был весьма блистательный, никогда еще не было столько дам. Видно, что они начинают привыкать к нашему присутствию. Я танцевал котильон, а для Нового году и мазурку!
<…> Вы напрасно полагаете, что я дурно ем. Каждый день у меня бывают или щи, или суп с рисом. Я заказываю суп достаточно густой, чтобы ложка стояла в нем. За этим следует вареное мясо, которое я держу таким особым образом, что оно всегда сочное. Я забыл грешневую кашу, которая есть роскошь в здешних краях и обходится довольно дорого. Обед кончается жаркоем – индейкою или телятиною. Жаркое после моих указаний постоянно холодное. Под конец следует кофе. Я не ужинаю. Иногда по особым случаям Николай готовит мне кондитерские изделия для обеда. Вначале я затруднялся найти вино. В конце концов я нашел здесь погребок, где продается чистое и хорошее вино по 3 рубля за бутылку. Когда мы появились здесь, почти невозможно было купить хороший белый хлеб, так как недостает хорошего белого зерна. Теперь его привозят и делают в Минске отличный белый хлеб.
Теперь о культуре и искусстве, которые нас окружают. Сюда приехали 2 или 3 хороших артиста, и наш театр много улучшился. <…>

Поздравляю вас, любезнейшая маминька, вторично с праздником светлого Христова Воскресенья. Желаю, чтобы вы провели оный в спокойствии и в совершенном здоровье. Я всю эту неделю держу пост – весьма строгий, то есть без рыбы. Николай превзошел себя и, не знаю, каким образом, готовит мне преизрядный обед. Он делает миндальное молоко, которое я весьма люблю и которое с грешневою кашею составляет мою главную пищу. Прованского же масла здесь вовсе достать нельзя хорошего. Ореховое масло также найти нельзя. Но я весьма хорошо провел 4 дня, и теперь остается только два дня. <…>

<…> К нам прибыли сюда два немецких миссионера, которые имеют в виду обра­щение жидов. Вчера один из них читал проповедь в лютеранской церкви. Я сби­рался его слушать, но мне не удалось. Сегодня другой говорит, и мне хочется от­правиться в 11 часов умножить число его слушателей. Мне бы весьма хотелось быть свидетелем их толкований и бесед с минскими жидами. Они люди весьма любопытные – объехали почти всю Европу и теперь только что прибыли из Константинополя. Вот все наши новости.

[Ravnur]

НИКОЛАЙ ПОЛЕВОЙ, российский офицер и чиновник, 1864-1865 годы
 

В конце января 1864 года я выехал из Вяземскаго уезда в Вильну. В то время не было и помину о железной дороге в этом направлении. Я ехал на Смоленск, Оршу, Могилев, Минск в Вильну, на почтовых лошадях, в санях; санный путь был прекрасный. Тотчас за Смоленском, как только я въехал в Могилевскую губернию, я попал в новый мир. Явились поляки, белорусы, евреи с их чуждыми мне языком, нравами и враждебным ко всему русскому настроением. Я, русский гвардейский офицер, своей формой обнаруживал свою национальность и тотчас почувствовал злобное настроение, враждебность всех этих людей. Они умышленно говорили со мною по-польски, хотя все прекрасно говорили и понимали русский язык.

Они затрудняли меня во всем: в покупке хлеба, баранок, в счете денег, считая на злоты и гроши; a часто отказывали и вовсе в чем можно, говоря: «Не разумем!» Где лаской, где окриком или шуткой, я кое-как устраивался и подвигался быстро. Уже с самой границы Смоленской губернии заметно было военное положение края. В местечках видны были войска; на почтовой дороге стояли местами заставы. Здесь и на станциях проверяли мою подорожную. Но когда я въехал в Минскую губернию, военное положение оказалось во всей своей силе и строгости. На заставе в городе Борисове меня остановил военный караул; военный писарь забрал мою подорожную и объяснил мне, что я должен ожидать, пока он отнесет мою подорожную для поверки и записи военному начальнику, и что я могу ехать дальше только когда получу разрешение военного начальника Борисовского уезда.

<...>

 

Не помню фамилии военного начальника, но знаю, что это был командир пехотного полка, расположенного в городе Борисове, человек деловой и боевой, усмиривший повстанце в Борисовском уезде, все время сражавшийся с повстанцами и наведший на них острастку своими смелыми, решительными и разумными действиями. Он очень любезно принял меня и конечно не затруднился дать мне пропуск на дальнейший путь. Покуда что-то прописывали и записывали, я беседовал с ним и в первый раз услышал живой рассказ о повстании от очевидца и деятеля - борца с повстанием. Он рассказывал мне много о своей деятельности, уверил меня, что я могу теперь смело, без опаски, ехать по пути в Минск; одобрил, что я еду с шашкой на перевязи и револьвером на поясе; справился даже: отточена ли моя шашка, и заряжен ли револьвер? "Я ручаюсь вам, сказал он, что вы не встретите до Минска никакой шайки повстанцев; но никак не могу ручаться, что какой-нибудь озлобленный негодяй не попробует напасть на беззащитного русского и выместить на нем свою злобу за неудачный исход повстанья".

 

<...>

Поздним вечером я приехал в Минск и остановился там ночевать. Я предполагал, что в таком большом центре, как губернский город Минск, строгости военного положения еще сильнее, чем в маленьком городке Борисове.

Оказалось, что тут дело было поставлено совершенно иначе. Как только я проснулся, денщик мой рассказал мне, что какой-то еврей, фактор, предлагает за 50 копеек устроить мне исполнение всех необходимых формальностей; что мне не надо будет являться ни военному губернатору, ни даже в его канцелярию; он брался все устроить. Новичок Западного края, я удивился этому предложению; позвал фактора и, выслушав его уверения, отдал ему свою подорожную. Не прошло и часу, как торжествующий еврей вручил мне мою подорожную, с подписями всех, кому следовало явить ее, и с особым разрешением на свободный проезд до Вильни. Через полчаса я выехал из Минска.

 

<...>

 

На пути между Минском и Вильною военное положение было заметно во всей силе. В Молодечне видно было много войск. Я встретил даже на пути два отряда войск, двигавшихся в боевом порядке, очевидно шедших на разыскание повстанческих шаек.

<...>

Приехал в Минск я ночью; везли меня по нескольким тускло освещенным улицам; на другой день я проехал еще по нескольким окраинным улицам; Минск не интересовал меня тогда. Теперь я приехал в Минск как полугражданин его; я понимал, что мне придется часто бывать здесь, и я уже внимательно вглядывался в него. Город был не нарядный, раскинутый, полудеревенский. Дома преимущественно деревянные, окруженные садами, огородами; только на двух, трех улицах, в середине города, были каменные дома, и то двухэтажные; трехэтажных было два, три во всем городе. Видно было, что город не богатый и не торговый, хотя евреев на улицах было как мух на тарелке с медом.

Я едва нашел себе место в гостинице; мне сказали, что сейчас в Минске съезд поверочных комиссий и мировых посредников. Первым делом моим было, разумеется, явиться губернатору, что я сейчас и исполнил. Минским губернатором был тогда Кожевников, человек пожилой, очень образованный и, судя первому впечатлению, очень добрый, бесхитростный. Он принял меня в своем кабинете очень радушно; объяснил мне, что радуется моему приезду, так как в губернии несколько участков без мировых посредников, и тем более приятно ему получить не новичка в крестьянском деле, a опытного, русского мирового посредника. Он сказал мне, что теперь собрал в Минске почти весь личный состав крестьянских учреждений Минской губерни, чтобы обсудить с ними результаты работ поверочных комиссий в пришедшем году, вникнуть во все встреченные затруднения и по возможности разрешить их.

<...>

В 4 часа я возвратился в губернаторский дом, к обеду. В 1864 году губернатор жил в том самом доме, который минский губернатор занимал теперь. Это прекрасное двухэтажное здание, рядом с католическим соборным костелом. Костел этот и дом принадлежали иезуитам, a по изгнании их дом был отобран в казну. Комнат в нем много, комнаты большие, светлые; одним словом – помещение роскошное. Семейство y Кожевникова было большое, и мы сели за стол, кажется, человек двенадцать; причем я был единственный посторонний.

Жена губернатора была женщина образованная, привыкшая к приемам и радушная хозяйка. Разговор за столом шел преимущественно о только что пережитых ими в Минске тревогах повстания: говорили без злобы. При прощании губернаторша просила меня навещать ее, сказав, что всегда рада видеть y себя образованных людей.

<...>

Внешних развлечений в Минске не было никаких. Существовал, правда, какой-то театр; но помещался в частном доме; зала, сцены были небольшие; убранство бедное, грязноватое; освещение скудное. Я раз пошел посмотреть представление. Труппа была сборная, из актеров распуганных повстаньем польских трупп, которые играли теперь по-русски, русские пьесы, с отчаянным польским акцентом, примешивая бессознательно польские слова. Но главная беда была в том, что актеры были ниже посредственности. Две актрисы, молоденькие, довольно красивые, увлекали невзыскательную публику; ее было немного. Я больше не пошел в этот театр.

Было, впрочем, еще одно крупное развлечение: на масленице губернатор Кожевников сделал у себя бал. Прекрасное, просторное помещение губернаторского дома представляло к тому все удобства. Приглашено было все минское русское общество: в том числе все члены поверочных комиссий и мировые посредники. Собралось очень большое общество; было много дам, были нарядные туалеты, были и красивые дамы. Особенно отличались красотою и роскошными нарядами две супруги командиров полков, стоявших гарнизоном в Минске, г-жи Корево и Полторацкая.

Я не принимал участия в танцах, так как общество было мне незнакомое. В боковых комнатах играли в карты; был ужин; бал во всей форме, и все очень хорошо, нарядно, но семейно, неофициально.

<...>

Я слушал все это со вниманием и с своей стороны рассказал Ратчу тяжелое впечатление, произведенное на меня пребыванием моим в Вильне; как меня поразили лицемерие, всеобщая ложь, легкомыслие. Он признал существование этого зла, я сказал, что Муравьев действительно плохо окружен, и это может погубить его. Слишком мало около него честных, трудолюбивых людей, и слишком много карьеристов, льстецов.

Рассказал он мне и почему путешествует в почтовой бричке. Он выехал из Вильны в удобной, легкой коляске, которую нарочно купил для предстоящих разъездов. Между Вильною и Минском коляска несколько раз ломалась и оказалась такою непрочною, что он вынужден был бросить ее в Минске и поручил еврею, хозяину гостиницы, в которой остановился, заарендовать или купить какой-нибудь экипаж для дальнейшего путешествия. Тот представил ему прекрасную коляску, а на вопрос о цене ответил, что владелец коляски сам просит принять этот знак уважения; но генерал может сделать пану *** большое одолжение, если скажет Муравьеву, что брат пана несправедливо арестован и проч. Ратч в ответ на это велел подать себе почтовую бричку и так приехал сюда. В Бобруйске артиллеристы разыскали ему какой-то экипаж.

 

[Ravnur]

Будущий знаменитый советский режиссёр Сергей Эйзенштейн – маме. Минск, 4.8.1920, Отель Ливадия

 

Из Смоленска я не писал, ибо и писать нечего было, и жизнь в течение месяца в теплушке к особо жизнерадостным письмам не располагала. Здесь же – прямо Европа. Совершенно свободно продаются, например, лимоны (и только 350 р. штука!), картофельная мука (200р.!), рис (1400 р.), миндаль, чернослив, грецкие орехи, цикорий, шоколады (от 600 р. («домашний» - немецко-польский-военный-какао-мед) до 4000 р. – настоящий Cailler!), эмалированная посуда, подтяжки, белье (идеальное), булки (200 р. штука) etс. Есть «кафэ», настоящая сельтерская с экстрактом (15 р. стакан). Сода чуть ни в каждом магазине (1000 р. фунт). В общем – все, кроме, кроме – денег. Но по-видимому будет возможность крупно зарабатывать на стороне, хотя мой основной оклад очень мал – 3600 р. (ибо я не получаю 100% на костюмы, как актеры). Состою в Проф Союзе Работников Искусства, профессия – художник, специальность – декоратор, мастер постановок! ...
Ехали из Смоленска неделю. Три дня стояли в знаменитом сожженном Борисове. Все станции по пути (и вокзал Минска) сожжены до тла, мосты разрушены – везде временные. Сам Минск, помимо всех описанных «аттракционов», сам по себе, - очарователен: чистенький европейский городок, даже с «архитектурой», тоже новой – empire in Europe.

 

Приписка на полях зелеными чернилами:

 

Днем и ночью электричество! Европа! Есть даже ДМС (300р.) и Mode Parisiennes Ete 1920.

 

Источник: Никитин А.Л. Московский дебют Сергея Эйзенштейна (1920‑1921). М., 1996, с.21

[Ravnur]

Не совсем по теме, но сегодня годовщина (без оглядки на стиль) первого упоминания Минска, поэтому приведу фрагмент из Повести временных лет:

 

В лѣто 6575. Заратися Всеславъ, сынъ Брячьславль, Полотьский, и зая Новъгородъ. Ярославичи же трие — Изяславъ, Святославъ, Всеволодъ, — совокупивше воя, идоша на Всеслава, зимѣ сущи велицѣ. И придоша кь Мѣньску, и мѣнянѣ затворишася вь градѣ. Си же братья взяша Мѣнескъ, исьсѣкоша мужи, а жены и дѣти взяша на щиты, и поидоша кь Немизѣ, и Всеславъ поиде противу. И совокупившеся обои на Немизѣ, мѣсяца марта вь 3 день. И бяше снѣгъ великъ. И поидоша противу собѣ, и бысть сѣча зла, падоша мнозѣ, и одолѣ Изяславъ, Святославъ, Всеволодъ, а Всеславъ бѣжа.

 

Этот же эпизод в Слове о полку Игореве:

 

На Немизе снопы стелють головами,

молотять цепы харалужными, на тоце животь кладуть,

веють душю отъ тела. Немизе кръвави брезе не бологомъ

бяхуть посеяни, посеяни костьми русьскыхъ сыновъ.

[Ravnur]

Д. И. Фонвизин, Письма к родным, 1777 год.

 

22-го приехали обедать в город Толочин, последняя российская застава, где директор хотя и не Гладкой называется, но достоин сего имени, потому что отпустил нас без всякого осмотра, и мы напрасно шили муфты и одеяло. Ночевали в местечке Бобре. 23-го обедали за границею, в деревне Начи, в карете, потому что дождь лил пресильный и время такое было мерзкое, что нельзя было выйти из кареты на воздух, а в корчму, на несносною скверностию, войти было невозможно. Ночевали в местечке Борисове, в карете, а поутру 24-го переехали реку Березину, составляющую границу между Польскою Белоруссиею и Литвою. Весь день ехали дремучим лесом, а обедать и ночевать пристали к жидовским корчмам. 25-го приехали обедать в город Минск, где сделался у меня головной лом обыкновенный, которым страдал целый день. Тут мы ночевали, а 26-го обедали. Минск, правду сказать, малым лучше нашей Вязьмы. Я бродил его смотреть, и по осмотре нашлось, что о нем пора уже мне перестать говорить. Выехав из Минска, пустились мы опять в дремучий лес и, доехав до деревни Негорелой, ночевали.