Вход
Зарегистрироваться
XIV—XVI вв. Показано наличие на хоперско-донском междуречье автономного объединения
общин под названием Червленый Яр. Предложена новая классификация хозяйственно-бытовых
укладов. Для географов, историков.
Ответственный редактор В. С. ЖЕКУЛИН
Рецензенты: Л. Н.ГУМИЛЕВ, А. Н. КИРПИЧНИКОВ
http://www.cossackdo...ikov_chryar.pdf
Цитата
Заключение
Итак, па хоперско-донском междуречье в золотоордынскую эпоху существовало сложившееся, по-видимому, еще раньше при половцах, объединение татарских (бывших половецких), восточнославянских и, вероятно, также мордовских территориальных общин, получившее общее название Червленый Яр. Его хозяйственной основой было обоюдовыгодное сотрудничество полукочевников-скотоводов, кочевавших по степным междуречьям, и обитавшего в приречных лесных полосах населения, хозяйство которого восполняло недостаточно развитые у скотоводов-полукочевников отрасли, в частности заготовку сена и, видимо, некоторые виды ремесленного производства. На этой хозяйственной основе выросло своеобразное общество без феодалов с военно-демократическим общинным управлением, подобное будущим казачьим обществам.
После падения Золотой Орды червленоярский союз общин в течение первой половины XVI в. существовал самостоятельно, а затем, с приближением московских войск превратился отчасти в хоперскую группу донских казаков, отчасти в группу «служилых людей», впоследствии крестьян-однодворцев, живших восточнее Воронежа. Несколько групп червленоярцев и их потомков в разное время и по разным причинам эмигрировали или были выселены в различные места. В частности, из них образовалось в конце XV в. первоначальное ядро гребепских казаков на Тереке,
Имеются основания считать, что развитие подобных полиэтнических групп на основе хозяйственного симбиоза между обитателями степных междуречий и лесных полос было характерно для всей средневековой юго-восточной Руси, о чем свидетельствуют имеющиеся данные, требующие еще дальнейшего изучения, о севрюках, о княжестве потомков Мамая, о «Яголдаевой тьме» и об Елецком княжестве. Политическое оформление всех этих групп было различным, в одних случаях во главе с татарскими или русскими феодалами, в других вовсе без феодалов, но хозяйственная подоплека, объясняющая сосуществование славян с татарами, была везде одна и та же. Специфические природные условия с мозаичным расположением участков степи и леса, с невозможностью обойтись без подкормки скота сеном в зимнее время и при малой плотности населения, при которой преимущественно скотоводческое хозяйство было рентабельнее, чем хозяйство с преобладанием земледелия, диктовали необходимость образования единой системы хозяйства с общественным разделением труда между степными и лесными группами населения, жившими черес-полосно, в тесном контакте друг с другом.
В ходе исследования упорядочена вся система общих понятий и терминов, связанных с хозяйственно-бытовыми укладами. Показано, что в разработке этого круга вопросов номадисты сравнительно ближе, чем другие исследователи, подошли к правильным решениям, а слависты-медиевисты непозволительно отстали, придерживаясь устаревших представлений, давно отвергнутых другими специалистами. К сожалению, для большинства славистов все еще характерно недостаточное знакомство с результатами исследований номадистов и вообще востоковедов. Отсюда непонимание хозяйственной сущности неоседлости. До сих пор не изжиты представления о том, что все неоседлые — это кочевники, а все кочевники — бродяги, грабители, паразитический элемент без достаточного собственного хозяйства (необоснованно распространяют на всех неоседлых тюркоязычных соседей средневековой Руси некоторые особенности, характерные в XV—XVIII вв. лишь для крымских татар, которые были как раз большей частью оседлы). В тех случаях, когда все же признают наличие у кочевников хозяйства, считают его чисто скотоводческим, противопоставляют его якобы чисто земледельческому хозяйству славян, а отсюда выводят представления о непреодолимом антагонизме русских и татар, славян и тюрок, земледельцев и скотоводов, оседлых и неоседлых, европейцев и азиатов и т. д. Они не понимают и не учитывают ни принципиальной невозможности одноотраслевых хозяйств вообще, ни столь же принципиальной невозможности нерегулярного кочевания, ни невозможности кочевничества (но не полукочевничества!) в природных условиях почти всей Восточной Европы, считают всех славян искони и абсолютно оседлыми вопреки многочисленным и давно известным фактам.
Отсюда же принятые у славистов представления о «запустении» юго-восточной Руси или о славянах, прятавшихся от татар в лесах лесостепной зоны, представления, нашей работой опровергаемые. В представлениях о «запустении» единственное рациональное зерно — это сведения об отсутствии постоянного населения в полосе, непосредственно примыкавшей с юга и юго-востока к московским «засечным чертам», Вот эта-то полоса, если смотреть на нее с московской стороны, и воспринималась как край некоего безграничного «запустевшего» пространства. Но на самом деле узкую пустую полосу, постепенно перемещавшуюся на юг впереди московских «черт», создавали сами московские войска, и не ранее чем со второй половины XVI в., причем старожильческое население при их приближении не полностью отходило на юг, но частично оставалось на местах или лишь немного перемещалось и перегруппировывалось.
Как это ни странно, очень многие слависты-медиевистыдо сих пор смотрят на средневековую историю юго-восточной Руси вообще и на взаимоотношения между русскими и татарами в частности не глазами современных историков, а глазами москви чей первой половины XVI в., для которых даже Казань еще была чуждой и враждебной и которые южнее среднего течения Оки не видели ничего кроме «дикого поля», заполненного аморфной и безликой массой «кочевников»-татар или даже каких-то беспорядочно бродящих татар. Точнее, так представляли себе ситуацию конечно ие все москвичи первой половины XVI в., а обыватели дезинформированные хорошо организованной правительственной пропагандой. Правительству в этот период было выгодно подогревать антитатарские настроения.
Мы полагаем, что современному советскому историку более подобает смотреть на историю средневековой Руси как на часть истории народов СССР, помня, что одну из многих других частей этой же истории составляет история неславянских народов Золотоордынского государства. Вся бывшая территория этого государства со всеми разноименными и разноязычными потомками его населения сейчас лежит в пределах СССР, и потому история Золотой Орды отнюдь не представляет собой чего-либо внешнего и чуждого, это часть нашей общей истории.
Современный советский историк обязан помнить и о том, что неславянское население Золотоордынского государства, так же как и славянское, представляло собой не аморфную однородную массу, а классовое общество с очень непростой социальной структурой, которая еще осложнялась неравномерностью развития отдельных групп и их этнической пестротой. История основной массы неславянского золотоордынского населения — улусных людей отличается от истории ханов и их орд примерно так же, как история восточнославянских крестьян от истории князей с дружинами. Там, где на уровне князей и ханов отношения могли быть если не постоянно антагонистическими, то часто враждебными, отношения на уровне народных масс, занятых в сельском хозяйстве, могли быть совсем иными: для вражды, выходящей за пределы обычных местных конфликтов между мелкими группами, ие было оснований, а для хозяйственного симбиоза со всеми его следствиями имелась настоятельная потребность.
Недопустимо забывать и о том, что ставшее общепринятым понятие «золотоордыиская эпоха» — это не какое-то неизменное состояние, тяготевшее над Восточной Европой в течение двух с половиной веков, а эпоха сложной, динамичной эволюции в хозяйстве, экономике, политике, культуре, этническом самосознании отдельных групп населения, входивших в состав Золотоордынского государства и находившихся по соседству с ним. В частности, это и эпоха эволюции во взаимоотношениях между Ордой и Русью не только на уровне ханов и великих князей, но и на уровне тех самых трудовых масс, о которых только в 1980 г., в юбилей Куликовской битвы, наконец-то начали вспоминать.
В ходе нашего исследования внесен еще ряд поправок в традиционные представления по некоторым частным вопросам средневековой истории Восточной Европы и Северного Кавказа. Так, существенно меняются и уточняются представления о ранней истории казаков вообще и об истории донских и гребенских казаков в частности. Изменяется источниковедческая характеристика ряда памятников средневековой русской письменности — «Хождения Пименова», летописных повестей о взятии Ельца Тимуром и о «стоянии на Угре» и т. д.
Существенным методическим результатом нашей работы является, по нашему мнению, успешный опыт использования для исторического исследования сведений об эволюции физико-географических ландшафтов и способов их хозяйственной эксплуатации. По существу только благодаря применению этой историко-географической методики наше исследование и оказалось возможным. Думаем, что в этой методике кроются еще большие неиспользованные резервы для исторической науки, и не только применительно к данному региону.
Конечно историю Червленого Яра мы пока еще только наметили в самых общих контурах, со многими пробелами. Полагаем, что тут открывается перспектива для исследований, требующих усилий более чем одного человека. Особенно большой задел создается для археологов. Еще явно не исчерпаны и письменные источники. Даже среди краеведческой литературы XIX и начала XX в., по-видимому, мы нашли еще далеко не все за отсутствием удовлетворительной библиографии. А за этой литературой стоят на очереди еще почти не затронутые нами архивы и музейные собрания, в которых, не говоря уже о подлинных древних документах, могут быть весьма интересными для нашей темы даже такие относительно поздние материалы, как разные записи легенд и преданий XVIII и XIX вв. вроде пропавшей рукописи виленскогс профессора.
Сказанное вполне относится и к другим районам, подобным Червленому Яру, которые мы лишь кратко перечислили. И не следует медлить с изучением этих объектов, учитывая, что, например, по «Яголдаевой тьме» археологи и этнографы уже вряд ли смогут много добавить к тому, что известно на сегодняшний день, ибо район занят железорудными карьерами.
Остается заметить, что поучительна не только история, но и историография Червленого Яра — объекта, на который несколько раз натыкались независимо друг от друга разные исследователи и который, несмотря на это, в конце концов оказался все-таки забыт. Это свидетельствует о явном неблагополучии в научной информации и библиографической службе, а также о незаслуженно пренебрежительном отношении некоторых столичных исследователей к работам их периферийных коллег.
В наше время не принято снабжать научные труды посвящениями. Если бы сохранялась эта добрая старая традиция, автор посвятил бы свою книгу памяти тех скромных местных краеведов-историков, которые по существу открыли Червленый Яр.
Итак, па хоперско-донском междуречье в золотоордынскую эпоху существовало сложившееся, по-видимому, еще раньше при половцах, объединение татарских (бывших половецких), восточнославянских и, вероятно, также мордовских территориальных общин, получившее общее название Червленый Яр. Его хозяйственной основой было обоюдовыгодное сотрудничество полукочевников-скотоводов, кочевавших по степным междуречьям, и обитавшего в приречных лесных полосах населения, хозяйство которого восполняло недостаточно развитые у скотоводов-полукочевников отрасли, в частности заготовку сена и, видимо, некоторые виды ремесленного производства. На этой хозяйственной основе выросло своеобразное общество без феодалов с военно-демократическим общинным управлением, подобное будущим казачьим обществам.
После падения Золотой Орды червленоярский союз общин в течение первой половины XVI в. существовал самостоятельно, а затем, с приближением московских войск превратился отчасти в хоперскую группу донских казаков, отчасти в группу «служилых людей», впоследствии крестьян-однодворцев, живших восточнее Воронежа. Несколько групп червленоярцев и их потомков в разное время и по разным причинам эмигрировали или были выселены в различные места. В частности, из них образовалось в конце XV в. первоначальное ядро гребепских казаков на Тереке,
Имеются основания считать, что развитие подобных полиэтнических групп на основе хозяйственного симбиоза между обитателями степных междуречий и лесных полос было характерно для всей средневековой юго-восточной Руси, о чем свидетельствуют имеющиеся данные, требующие еще дальнейшего изучения, о севрюках, о княжестве потомков Мамая, о «Яголдаевой тьме» и об Елецком княжестве. Политическое оформление всех этих групп было различным, в одних случаях во главе с татарскими или русскими феодалами, в других вовсе без феодалов, но хозяйственная подоплека, объясняющая сосуществование славян с татарами, была везде одна и та же. Специфические природные условия с мозаичным расположением участков степи и леса, с невозможностью обойтись без подкормки скота сеном в зимнее время и при малой плотности населения, при которой преимущественно скотоводческое хозяйство было рентабельнее, чем хозяйство с преобладанием земледелия, диктовали необходимость образования единой системы хозяйства с общественным разделением труда между степными и лесными группами населения, жившими черес-полосно, в тесном контакте друг с другом.
В ходе исследования упорядочена вся система общих понятий и терминов, связанных с хозяйственно-бытовыми укладами. Показано, что в разработке этого круга вопросов номадисты сравнительно ближе, чем другие исследователи, подошли к правильным решениям, а слависты-медиевисты непозволительно отстали, придерживаясь устаревших представлений, давно отвергнутых другими специалистами. К сожалению, для большинства славистов все еще характерно недостаточное знакомство с результатами исследований номадистов и вообще востоковедов. Отсюда непонимание хозяйственной сущности неоседлости. До сих пор не изжиты представления о том, что все неоседлые — это кочевники, а все кочевники — бродяги, грабители, паразитический элемент без достаточного собственного хозяйства (необоснованно распространяют на всех неоседлых тюркоязычных соседей средневековой Руси некоторые особенности, характерные в XV—XVIII вв. лишь для крымских татар, которые были как раз большей частью оседлы). В тех случаях, когда все же признают наличие у кочевников хозяйства, считают его чисто скотоводческим, противопоставляют его якобы чисто земледельческому хозяйству славян, а отсюда выводят представления о непреодолимом антагонизме русских и татар, славян и тюрок, земледельцев и скотоводов, оседлых и неоседлых, европейцев и азиатов и т. д. Они не понимают и не учитывают ни принципиальной невозможности одноотраслевых хозяйств вообще, ни столь же принципиальной невозможности нерегулярного кочевания, ни невозможности кочевничества (но не полукочевничества!) в природных условиях почти всей Восточной Европы, считают всех славян искони и абсолютно оседлыми вопреки многочисленным и давно известным фактам.
Отсюда же принятые у славистов представления о «запустении» юго-восточной Руси или о славянах, прятавшихся от татар в лесах лесостепной зоны, представления, нашей работой опровергаемые. В представлениях о «запустении» единственное рациональное зерно — это сведения об отсутствии постоянного населения в полосе, непосредственно примыкавшей с юга и юго-востока к московским «засечным чертам», Вот эта-то полоса, если смотреть на нее с московской стороны, и воспринималась как край некоего безграничного «запустевшего» пространства. Но на самом деле узкую пустую полосу, постепенно перемещавшуюся на юг впереди московских «черт», создавали сами московские войска, и не ранее чем со второй половины XVI в., причем старожильческое население при их приближении не полностью отходило на юг, но частично оставалось на местах или лишь немного перемещалось и перегруппировывалось.
Как это ни странно, очень многие слависты-медиевистыдо сих пор смотрят на средневековую историю юго-восточной Руси вообще и на взаимоотношения между русскими и татарами в частности не глазами современных историков, а глазами москви чей первой половины XVI в., для которых даже Казань еще была чуждой и враждебной и которые южнее среднего течения Оки не видели ничего кроме «дикого поля», заполненного аморфной и безликой массой «кочевников»-татар или даже каких-то беспорядочно бродящих татар. Точнее, так представляли себе ситуацию конечно ие все москвичи первой половины XVI в., а обыватели дезинформированные хорошо организованной правительственной пропагандой. Правительству в этот период было выгодно подогревать антитатарские настроения.
Мы полагаем, что современному советскому историку более подобает смотреть на историю средневековой Руси как на часть истории народов СССР, помня, что одну из многих других частей этой же истории составляет история неславянских народов Золотоордынского государства. Вся бывшая территория этого государства со всеми разноименными и разноязычными потомками его населения сейчас лежит в пределах СССР, и потому история Золотой Орды отнюдь не представляет собой чего-либо внешнего и чуждого, это часть нашей общей истории.
Современный советский историк обязан помнить и о том, что неславянское население Золотоордынского государства, так же как и славянское, представляло собой не аморфную однородную массу, а классовое общество с очень непростой социальной структурой, которая еще осложнялась неравномерностью развития отдельных групп и их этнической пестротой. История основной массы неславянского золотоордынского населения — улусных людей отличается от истории ханов и их орд примерно так же, как история восточнославянских крестьян от истории князей с дружинами. Там, где на уровне князей и ханов отношения могли быть если не постоянно антагонистическими, то часто враждебными, отношения на уровне народных масс, занятых в сельском хозяйстве, могли быть совсем иными: для вражды, выходящей за пределы обычных местных конфликтов между мелкими группами, ие было оснований, а для хозяйственного симбиоза со всеми его следствиями имелась настоятельная потребность.
Недопустимо забывать и о том, что ставшее общепринятым понятие «золотоордыиская эпоха» — это не какое-то неизменное состояние, тяготевшее над Восточной Европой в течение двух с половиной веков, а эпоха сложной, динамичной эволюции в хозяйстве, экономике, политике, культуре, этническом самосознании отдельных групп населения, входивших в состав Золотоордынского государства и находившихся по соседству с ним. В частности, это и эпоха эволюции во взаимоотношениях между Ордой и Русью не только на уровне ханов и великих князей, но и на уровне тех самых трудовых масс, о которых только в 1980 г., в юбилей Куликовской битвы, наконец-то начали вспоминать.
В ходе нашего исследования внесен еще ряд поправок в традиционные представления по некоторым частным вопросам средневековой истории Восточной Европы и Северного Кавказа. Так, существенно меняются и уточняются представления о ранней истории казаков вообще и об истории донских и гребенских казаков в частности. Изменяется источниковедческая характеристика ряда памятников средневековой русской письменности — «Хождения Пименова», летописных повестей о взятии Ельца Тимуром и о «стоянии на Угре» и т. д.
Существенным методическим результатом нашей работы является, по нашему мнению, успешный опыт использования для исторического исследования сведений об эволюции физико-географических ландшафтов и способов их хозяйственной эксплуатации. По существу только благодаря применению этой историко-географической методики наше исследование и оказалось возможным. Думаем, что в этой методике кроются еще большие неиспользованные резервы для исторической науки, и не только применительно к данному региону.
Конечно историю Червленого Яра мы пока еще только наметили в самых общих контурах, со многими пробелами. Полагаем, что тут открывается перспектива для исследований, требующих усилий более чем одного человека. Особенно большой задел создается для археологов. Еще явно не исчерпаны и письменные источники. Даже среди краеведческой литературы XIX и начала XX в., по-видимому, мы нашли еще далеко не все за отсутствием удовлетворительной библиографии. А за этой литературой стоят на очереди еще почти не затронутые нами архивы и музейные собрания, в которых, не говоря уже о подлинных древних документах, могут быть весьма интересными для нашей темы даже такие относительно поздние материалы, как разные записи легенд и преданий XVIII и XIX вв. вроде пропавшей рукописи виленскогс профессора.
Сказанное вполне относится и к другим районам, подобным Червленому Яру, которые мы лишь кратко перечислили. И не следует медлить с изучением этих объектов, учитывая, что, например, по «Яголдаевой тьме» археологи и этнографы уже вряд ли смогут много добавить к тому, что известно на сегодняшний день, ибо район занят железорудными карьерами.
Остается заметить, что поучительна не только история, но и историография Червленого Яра — объекта, на который несколько раз натыкались независимо друг от друга разные исследователи и который, несмотря на это, в конце концов оказался все-таки забыт. Это свидетельствует о явном неблагополучии в научной информации и библиографической службе, а также о незаслуженно пренебрежительном отношении некоторых столичных исследователей к работам их периферийных коллег.
В наше время не принято снабжать научные труды посвящениями. Если бы сохранялась эта добрая старая традиция, автор посвятил бы свою книгу памяти тех скромных местных краеведов-историков, которые по существу открыли Червленый Яр.
Наверх
Ответить
Цитировать
