8 ответов в этой теме

[eugene-march]

Влади́мир Влади́мирович Набо́ков (публиковался также под псевдонимом Сирин; 10 апреля (22 апреля) 1899, Санкт-Петербург, Российская империя — 2 июля 1977, Монтрё, Швейцария) — русский и американский писатель, поэт, переводчик, литературовед и энтомолог.

Его творчество я ценю особенно высоко. Его отличали необыкновенная самоуверенность, необыкновенная, почти беспощадная напряженность и концентрация его чувств к другим людям и неусыпный индивидуализм. Он всегда отказывался приглаживать свои вкусы и свои критические мнения в угоду времени и ненавидел всяческие объединения, обобщения, условности- ненавидел все, кроме индивидуального и независимого.



Истинная жизнь писателя, не уставал повторять Набоков,- это его творчество. С вашего позволения, размещу наиболее любимые мною отрывки из его произведений. Возможно, они помогут взглянуть на мир с другой, необычной стороны.

"Замечательная человеческая особенность: можно не знать, что поступаешь хорошо, но нельзя не знать, что поступаешь плохо."
Ассистент режиссера.

"Однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда..."
"Другие берега"

"Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь - только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час".
"Другие берега"

"Физическая любовь есть другой способ сказать то же самое, а не какая-то особенная сексофонная нота, которая, раз прозвучав, будет потом отзываться во всех уездах души."

"Он может и не прочь был откусить от яблока греха, ибо был равнодушен к самому понятию греха - исключая погрешностей против грамматики; но он терпеть не мог яблочного желе, консервированного и запатентованного. Он простил бы женщине шаловливую игривость, но не вынес бы напускной таинственности. Он мог бы снисходительно отнестись к девке, хлещущей пиво, но grand cocotte с пристрастием к гашишу была бы ему несносна."
"Истинная жизнь Севастьяна Найта"

Жизнь порой обещает нам праздники, которые никогда не состоятся...
"Пильграм"

"Пожилой актер, с лицом, перещупанным многими ролями"
"Защита Лужина"

Религия имеет такое же отношение к загробному состоянию человека, какое имеет математика к его состоянию земному: то и другое только условия игры. Вера в Бога и вера в цифру: местная истина, истина места. Я знаю, что смерть сама по себе никак не связана с внежизненной областью, ибо дверь есть лишь выход из дома, а не часть его окрестности, какой является дерево или холм. Выйти как-нибудь нужно, "но я отказываюсь видеть в двери больше, чем дыру да то, что сделали столяр и плотник" (Delalande, Discours sur les ombres p. 45 et ante). Опять же: несчастная маршрутная мысль, с которой давно свыкся человеческий разум (жизнь в виде некоего пути) есть глупая иллюзия: мы никуда не идем, мы сидим дома. Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в конце какого-то путешествия. В земном доме, вместо окна - зеркало; дверь до поры до времени затворена; но воздух входит сквозь щели. "Наиболее доступный для наших домоседных чувств образ будущего постижения окрестности долженствующей раскрыться нам по распаде тела, это - освобождение духа из глазниц плоти и превращение наше в одно свободное сплошное око, зараз видящее все стороны света, или, иначе говоря: сверхчувственное прозрение мира при нашем внутреннем участии" (там же, стр. 64). Но все это только символы, символы, которые становятся обузой для мысли в то мгновение, как она приглядится к ним...
Нельзя ли как-нибудь понять проще, духовно удовлетворительнее, без помощи сего изящного афея, как и без помощи популярных верований? Ибо в религии кроется какая-то подозрительная общедоступность, уничтожающая ценность ее откровений. Если в небесное царство входят нищие духом, представляю себе, как там весело. Достаточно я их перевидал на земле. Кто еще составляет небесное население? Тьма кликуш, грязных монахов, много розовых близоруких душ протестантского, что-ли производства, - какая смертная скука!
"Дар"

Одиночество как положение исправлению доступно, но как состояние - это болезнь неизлечимая.
Не помню.

Любовь к ближнему не котируется на рынке современных отношений.
"Отчаяние"

"Можно иметь тысячу друзей и только одну возлюбленную... С двух уже начинается счет, которому не будет конца. Единственное реальное число - это единица, и любовь - лучший тому пример"
"Истинная жизнь Себастьяна Найта".

Несколько цитат из "Отчаянья":
1. "Большевик не верит в Бога, - ах, какой нехороший, - и вообще - хулиган и садист".

2. "...отношение к русскому народу проделало всё-таки некоторую эволюцию. В двадцатом году она еще говорила: "Настоящий русский мужик - монархист". Теперь она говорит: " Настоящий русский мужик вымер".

3. "В школе мне ставили за русское сочинение неизменный кол, оттого что я по-своему пересказывал действия наших классических героев: так, в моей передаче "Выстрела" Сильвио наповал без лишних слов убивал любителя черешен и с ним - фабулу, которую я впрочем знал отлично".

лицо созданное для пощечин
Не помню



«Порядочность плюс сентиментальность как раз равняется глупости»

«Горе тому воображению, которому юмор не сопутствует»
Отчаяние

У Антона Петровича сердце билось в пищеводе. Он попробовал его проглотить, он оно застучало ещё сильнее.
"Дуэль"

...смерть всегда была и будет нахальной дурой.

Чего он хотел на самом деле, - так это продрать в своем мире дыру и сбежать.
Знаки и символы

"Тройная формула человеческого бытия: Невозвратимость, Несбыточность, Неизбежность.." "Дар"

Не верю, что спинной мозг является единственным или главным проводником сумасбродных сообщений, получаемых моим головным мозгом. Нужно побольше об этом разузнать - о странном моём ощущении, будто существует какой-то странный, что ли, ход, по которому моя воля передаёт команды туда-сюда, и даже не по нервным путям собственно, а по их теням."
"Лаура и её оригинал."

[альбинос в черном]

Как поэт, Набоков известен значительно меньше, чем как прозаик (и, наверное, справедливо), но есть у него просто потрясающие стихи.

И тогда я смеюсь, и внезапно с пера
мой любимый слетает анапест,
образуя ракеты в ночи, так быстра
золотая становится запись.
И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,
сонных мыслей и умыслов сводня,
не затронула самого тайного. Я
удивительно счастлив сегодня.
Эта тайна та-та, та-та-та-та, та-та,
а точнее сказать я не вправе.
Оттого так смешна мне пустая мечта
о читателе, теле и славе.
Я без тела разросся, без отзвука жив,
и со мной моя тайна всечасно.
Что мне тление книг, если даже разрыв
между мной и отчизною -- частность.
Признаюсь, хорошо зашифрована ночь,
но под звезды я буквы подставил
и в себе прочитал, чем себя превозмочь,
а точнее сказать я не вправе.
Не доверясь соблазнам дороги большой
или снам, освященным веками,
остаюсь я безбожником с вольной душой
в этом мире, кишащем богами.
Но однажды, пласты разуменья дробя,
углубляясь в свое ключевое,
я увидел, как в зеркале, мир и себя,
и другое, другое, другое.

Слава

Прощай же, книга! Для видений
отсрочки смертной тоже нет.
С колен поднимется Евгений,
но удаляется поэт.
И все же слух не может сразу
расстаться с музыкой, рассказу
дать замереть... судьба сама
еще звенит, и для ума
внимательного нет границы
там, где поставил точку я:
продленный призрак бытия
синеет за чертой страницы,
как завтрашние облака,
и не кончается строка.

Из романа "Дар"

Сообщение изменено: альбинос в черном, 23 Январь 2011 - 10:46.

[альбинос в черном]

Еще немного о Набокове... Владимир Владимирович, как известно, был не только великим писателем, но и крупным ученым-энтомологом. Некоторые из выдвинутых им в этой области гипотез получают подтверждение и признание только сейчас.

В США Набоков курировал отдел, посвященный отряду чешуекрылых, в Музее сравнительной зоологии при Гарвардском университете и собирал насекомых по всей территории США. Он опубликовал детализированные описания сотен видов этих насекомых, а в 1945 году выступил со смелой гипотезой о том, что бабочки из рода Polyommatus, пристальным изучением которых он занимался, залетели в Новый свет из Азии несколькими миграционными волнами миллионы лет назад. В 1990-е годы группа ученых во главе с экспертом-лепидоптерологом Пирсом решила проверить его гипотезу после подготовки выставки 1999 года к 100-летию со дня рождения великого писателя, когда ученые поближе познакомились с его публикацией. «Это была потрясающая, смелая гипотеза. И я подумала: „О Боже, мы же можем проверить ее!“»,— рассказала доктор Пирс. В отличие от оригинальной публикации, главным методом исследователей стал не анализ анатомического строения бабочек, а более современный метод ДНК-анализа, позволявший узнать больше об их эволюции. Пирс и ее коллеги провели секвенирование генов бабочек, собранных во время четырех экспедиций в южноамериканские Анды, и проанализировали их с помощью компьютера, чтобы установить связь между ними. В результате ученым удалось узнать, что виды, отловленные ее коллегами в Андах и бассейне Амазонки, имели общего предка, который жил на Земле более 10 млн лет назад, когда климат на Аляске и прилегающих к Берингову проливу территориях был не столь суров и бабочки могли перелететь из Старого в Новый Свет. Ровно как предсказывал Набоков, бабочки мигрировали в Америку пятью волнами. «Боже мой, он оказался совершенно прав. Я не могла прийти в себя, я была просто ошеломлена»,— делится впечатлениями от открытия доктор Пирс. «Он предвидел, что его научная работа— на все времена, а он был лишь одним из участников большого дела,— также заявила она.— Он был почти не известен как ученый, однако это определенно показывает, что он знал в этом деле толк».

ссылка

[eugene-march]

Биогеографическая мозаика Набокова:

[eugene-march]

"To play safe, I prefer to accept only one type of power: the power of art over trash, the triumph of magic over the brute.”—Vladimir Nabokov



Александр Пушкин увидел в 1816 г. чудесный сон, проснулся и написал стихотворение "Пробуждение" со знаменитыми строчками "Мечты, мечты - где ваша сладость..."

Реальная жизнь зла, и "добро должно быть с кулаками". Видимо, подсознательно Владимир Набоков это понимал, судя по боксерским перчаткам... Да, он и сам был неплохим боксером.

Все хорошее в жизни: любовь, природа, искусство и домашние каламбуры- игра. И когда мы действительно играем, - разбиваем ли горошинкой жестяной батальон или сходимся у веревочного барьера тенниса, то в самых мышцах наших ощущаем сущность той игры, которой занят дивный жонглер, что перекидывает из руки в руку беспрерывной сверкающей параболой - планеты вселенной.

Люди играют с тех пор, как существуют. Бывают века - каникулы человечества, - когда люди особенно увлекаются играми. Так было в прежней Греции, прежнем Риме и в современной нам Европе.

Ребенок хорошо знает, что для того, чтобы всласть поиграть, нужно играть с кем-нибудь или по крайней мере вообразить кого-нибудь, раздвоиться. Иначе говоря, нет игры без соревнования; потому-то некоторые игры, как, например, гимнастические фестивали, когда полсотни мужчин или женщин чертят на плацу общие фигуры одинаковых движений, кажутся пресными, будучи лишены того главного, что придает игре восхитительную, волнующую прелесть. Потому-то так смешон коммунистический строй, при котором все обречены делать все одну и ту же скучноватую гимнастику, не допускающую, чтобы кто-нибудь был стройнее соседа.

Недаром Нельсон говаривал, что трафальгарская битва была выиграна на футбольных и теннисных площадках Итона. И немцы с недавних пор тоже поняли, что гусиным маршем далеко не уйдешь и что бокс, футбол и хоккей поважнее военной и всякой другой гимнастики. Особенно важен бокс - и мало есть зрелищ здоровее и прекраснее боксовых состязаний. Нервозный господин, не любящий по утрам мыться нагишом и склонный удивляться, что поэт, работающий для двух с половиной знатоков, получает меньше денег, нежели боксер, работающий для многотысячной толпы (не имеющей, кстати сказать, ничего общего с так называемой чернью и охваченной гораздо больше чистым и искренним, и добродушным восторгом, чем толпа, встречающая гражданских героев), - этот нервозный господин отнесется с негодованием и отвращением к кулачному бою, точно так же, как и в Риме, вероятно, были люди, которые морщились оттого, что двое здоровых гладиаторов, показывая лучшее, что есть в смысле гладиаторского искусства, надают друг другу таких железных тумаков, что уже никакого "полице версо" не надо, и так друг друга прикончат.

[eugene-march]

Из воспоминаний В.В. Набокова:

Мне посчастливилось видеть и Смита, Гомбардира Уэльса, и Годара, и Уайльда, и Бекетта, и чудесного Карпантье, который победил Бекетта. Этот бой, давший первому 5 тысяч, а второму 3 тысячи фунтов, продолжался ровно 56 секунд, так что некто, заплативший фунтов 20 за место, успел только закурить, а когда посмотрел на ринг, Бекетт уже лежал на досках в трогательном положении спящего младенца.

Спешу предупредить, что в таком ударе, вызывающем мгновенный обморок, ничего нет страшного. Напротив. Мне самому пришлось это испытывать, и могу заверить, что такой сон скорее приятен. В самом кончике подбородка есть косточка, вроде той, в локте, которую зовут по-английски "веселой косточкой", а по-немецки "музыкальной". Всякий знает, что если удариться углом локтя, в руке сразу - мелкий звон и мгновенное оцепенение мышц. То же происходит, если очень сильно ударить вас в кончик подбородка.

Никакой боли. Только раскат мелкого звона и мгновенный приятный сон (так называемый нокаут), продолжающийся от десяти секунд до получасу. Менее приятен удар в солнечное сплетение, но хороший боксер так умеет напрячь живот, что не дрогнет, даже если лошадь лягнет его под ложечку.

Карпантье я видел и на этой неделе, во вторник вечером. Он явился как тренер тяжеловеса Паолино, и зрители как будто не сразу узнали в этом скромном белокуром молодом человеке недавнего чемпиона мира. Ныне слава его потускнела. Говорят, что после страшной схватки его с Демпсеем он рыдал, как женщина.

Паолино явился в ринг первыми сел, как полагается, в угол на табурет. Огромный, с темной квадратной головой, в пышном халате до пят, этот баск был похож на восточного идола. Озарен был только самый ринг, и в белом конусе света, падающего на него сверху, помост казался серебристым. Этот серебристый куб посредине темного исполинского овала, где частые ряды бесчисленных человеческих лиц напоминали зерна спелой кукурузы, рассыпанные по черному фону, - этот серебристый куб казался озаренным не электричеством, а сосредоточенной силой всех взглядов, устремленных на него из темноты. И когда на светлый помост взошел противник баска, чемпион Германии Брайтенштретер, светловолосый, в халате мышиного цвета (и почему-то в серых штанах, которые он тут же стал стягивать), огромная темнота задрожала радостным гулом. Гул не смолкал ни пока фотографы, прыгнув на край помоста, наводили свои "обезьяньи ящики" (как выразился мой сосед-немец) на бойцов, на судью, на секундантов, ни пока чемпионы "боевые рукавицы натягивали" (мне вспоминается молодой опричник и удалой купец). И когда оба противника поскидали с могутных плеч халаты (а не "шубы бархатные") и кинулись друг на друга в белом блеске ринга, легкий стон прошел в темной бездне, в рядах кукурузных зерен и в верхних туманных ярусах, - ибо все видели, насколько баск крупнее, коренастее их любимца.

Брайтенштретер напал первый, и стон превратился в грохот восторга. Но Паолино, вобрав в плечи голову, отвечал короткими крюками снизу вверх, и чуть ли не с первых же минут лицо немца блестело кровью.

При каждом же ударе, получаемом Брайтенштретером, мой сосед со свистом вбирал воздух, словно сам получал удары, и крякала каким-то огромным сверхъестественным кряком вся темнота, все ярусы. Уже на третьем раунде стало заметно, что немец ослабел, что удары его не могут оттолкнуть сгорбленную оранжевую гору, надвигающуюся на него. Но он бился с необыкновенной смелостью, стараясь наверстать быстротой те 15 фунтов, на которые баск был тяжелее его.

Вокруг светящегося куба, по которому плясали бойцы и судья, извивавшийся между ними, черная темнота замерла, - и в тишине сочно брякала лоснистая от пота перчатка о голое живое тело. В начале седьмого раунда Брайтенштретер упал, но через 5-6 секунд, рванувшись, как лошадь на гололедице, встал. Баск тотчас налетел на него, зная, что в таких случаях надо действовать решительно и быстро, вкладывать в удары всю возможную мощь, а то бывает, что только жгучий, но не крепкий удар, вместо того, чтобы добить ослабевшего противника, действует на него живительно, пробуждает его. Немец отклонялся, цеплялся за баска, стараясь выиграть время, дотянуть до конца раунда. И когда он снова повалился, то, действительно, гонг спас его: на восьмой секунде он с громадным усилием встал, дотащился до табурета. Каким-то чудом он выдержал второй раунд при восходящих раскатах рукоплесканий. Но в начале раунда девятого Паолино, бьющий его под челюсть, попал так, как хотел. Брайтенштретер рухнул. Неистово и нестройно заревела темнота. Брайтенштретер лежал калачиком. Судья досчитал роковые секунды. Он продолжал лежать.

Так окончилось состязание, и когда мы все вывалили на улицу в морозную синеву снежной ночи, я уверен, что в самом дряблом отце семейства, в самом скромном юноше, в душах и мышцах всей этой толпы, которая завтра рано утро разоидется по конторам, лавкам, заводам, - было одно и то же прекрасное ощущение, ради которого стоило свести двух отличных боксеров, - ощущение какой-то уверенной искристой силы, бодрости, мужества, внушенных боксовой игрой. И это играющее чувство, пожалуй, важнее, чище многих так называемых "возвышенных наслаждений".

[eugene-march]

Владимир Набоков, Пошляки и пошлость (1957 год)

Мещанин — это взрослый человек с практичным умом, корыстными, общепринятыми интересами и низменными идеалами своего времени и своей среды. Я говорю именно о «взрослом», солидном человеке, так как ребенок или подросток с повадками мещанина — всего лишь попугай, подражающий манерам законченных обывателей; ведь попугаем быть легче, чем белой вороной. Обыватель и мещанин — в какой-то степени синонимы: в обывателе удручает не столько его повсеместность, сколько сама вульгарность некоторых его представлений.

Мещане питаются запасом банальных идей, прибегая к избитым фразам и клише, их речь изобилует тусклыми, невыразительными словами. Истинный обыватель весь соткан из этих заурядных, убогих мыслей, кроме них у него ничего нет. Но надо признать, что в каждом из нас сидит эта заклишированная сущность, и все мы в повседневной речи прибегаем к словам-штампам, превращая их в знаки и формулы.

Обыватель с его неизменной страстной потребностью приспособиться, приобщиться, пролезть разрывается между стремлением поступать как все и приобретает ту или иную вещь потому, что она есть у миллионов, — и страстным желанием принадлежать к избранному кругу, ассоциации, клубу. Он жаждет останавливаться в лучших отелях, путешествовать в 1-м классе океанского лайнера с капитаном в белоснежном кителе и великолепным сервисом.

У русских есть, вернее, было специальное название для самодовольного величественного мещанства — пошлость. Пошлость — это не только явная, неприкрытая бездарность, но главным образом ложная, поддельная значительность, поддельная красота, поддельный ум, поддельная привлекательность. Припечатывая что-то словом «пошлость», мы не просто выносим эстетическое суждение, но и творим нравственный суд. Все подлинное, честное, прекрасное не может быть пошлым. Я утверждаю, что простой, не тронутый цивилизацией человек редко бывает пошляком, поскольку пошлость предполагает внешнюю сторону, фасад, внешний лоск. Чтобы превратиться в пошляка, крестьянину нужно перебраться в город. Крашенный от руки галстук должен прикрыть мужественную гортань, чтобы восторжествовала неприкрытая пошлость.

Пошляк не увлекается и не интересуется искусством, в том числе и литературой — вся его природа искусству враждебна. Но он с жадностью поглощает всяческую информацию и отлично натренирован в чтении газет и журналов.

http://www.adme.ru/r...poshlost-108005


P.S. А ведь с тех пор ничего не изменилось.

[eugene-march]

Продолжая тему пошлости...

Всякий банальный хлам, вульгарные клише, филистерство во всех его проявлениях, подражание подражанию, ложная глубина, грубая, тупая и лживая псевдолитература — вот очевидные примеры пошлости.

Если же мы хотим пригвоздить пошлость в современной литературе, то мы должны искать ее во фрейдовском символизме, в изъеденных молью мифологиях, в социальной критике, в гуманистических посланиях, в политических аллегориях, в излишней заботе о расе или классе и в журналистских общих местах, о которых все мы знаем. Пошлость слышна в заявлениях типа «Америка не лучше России» или «мы все разделяем вину Германии». Ростки пошлости расцветают в таких выражениях и словах, как «момент истины», «харизма», «экзистенциальный» (употребленном серьезно), «диалог» (о политических переговорах между странами) и «изобразительный язык» (когда говорят о каком-нибудь мазиле). Перечислять на одном дыхании Освенцим, Хиросиму и Вьетнам — это возмутительная пошлость. Быть членом клуба для избранных, в котором единственная еврейская фамилия принадлежит казначею, — это модная пошлость. Расхожие журналы часто печатают пошлость, но она проскальзывает и в некоторых высоколобых эссе. Пошлость называет мистера Глупца великим поэтом, а мистера Хитреца великим романистом.

Одним из излюбленных мест выращивания пошлости всегда была художественная выставка; там ее производят так называемые скульпторы, использующие инструменты рабочих со свалки, создающие колченогих кретинов из нержавейки, дзен-буддистские радиоприемники, птиц из вонючего полистирола, вещи, отысканные в отхожих местах, пушечные ядра, консервные банки. Там мы любуемся образцами обоев так называемых художников-абстракционистов, восхищаемся фрейдистским сюрреализмом, грязными кляксами в форме росы, чернильными пятнами из тестов Роршаха — все это по-своему так же банально, как академические «Сентябрьские утра» и «Флорентийские цветочницы» полувековой давности. Это длинный список, и, конечно, у каждого в нем есть свой bête noire, свой домашний черный кот. Самое невыносимое для меня — авиареклама: подобострастная девка подносит закуски парочке молодых пассажиров — она в экстазе взирает на бутерброд с огурцом, а он с тоской любуется стюардессой. И «Смерть в Венеции» сюда же. Видите, какой диапазон".

Владимир Набоков. Из интервью Герберту Голду и Джорджу Плимптону. Сентябрь 1966

[Volgost]

eugene-march, спасибо.