9 ответов в этой теме

[Ингигерда]

Предлагаю в этой теме размещать материал о технологических приёмах в северной деревянной архитектуре (территория Карелии, Ленинградской, Вологодской, Архангельской, Новгородской областей, Коми) характерных для разных народов (русские, карелы, вепсы, коми, финны), о вопросах заимствования таких приёмов и конструктивно - планировочных особенностей.

В деревянном строительстве разных народов какие-либо строительные приёмы будут или широко популярны или вообще не употребимы. Интересно, можно ли в итоге, зная такие особенности, предположить, например, кто строил тот или иной дом? Отправной точкой для меня послужила фраза в статье Орфинского: «имидж Заонежья как сокровищницы русского народного искусства плохо согласуется с предположением о взаимодействии на его территории разноэтничных строительных культур».

Ниже будут представлены несколько статей. Буду рада, если кто-нибудь дополнит тему фотографиями памятников, которые упоминаются в статьях.

[Ингигерда]

Орфинский В.П. (г.Петрозаводск)
Деревянное зодчество Заонежья в свете этнокультурных контактов русского и прибалтийско-финского населения края

Заонежье – древнейший очаг новгородской цивилизации в Карелии и одновременно один из эталонных районов заповедного континента традиционной народной культуры, именуемого Русским или Российским Севером. Второе название точнее. Оно подчеркивает этническую неоднородность населения региона и сложность его культуры, преемственно связанной с культурой древней Руси, но впитавшей в себя культурные ценности аборигенных народов и племен, частично ассимилированных североруссами в процессе их этногенеза, частично сохранивших свою национальную самобытность.

В этнокультурном отношении Российский Север подобен огромному лоскутному одеялу, пестрота которого отнюдь не исключает целостности. Последняя проявляется, в частности, в общих для всех его территорий закономерностях архитектурного формообразования. Такие закономерности наиболее наглядно можно проиллюстрировать на примере домов–комплексов, включающих на Российском Севере два основных типа: «брусы» – постройки с однорядной последовательной связью жилой и хозяйственной частей и дома с параллельной связью в двух вариантах – двухрядной («двойные дома») и слитной («кошели»), а также промежуточный тип – дома со связью охватом («глаголи»).

Если наиболее простые и рациональные брусы в конце XIX – начале XX вв. получили повсеместное распространение, то применительно к домам с параллельной связью дело обстояло сложнее: на большей части территории региона с русским населением в прошлом бытовал двухрядный вариант такой связи (двойные дома с раздельными крышами над жилой и хозяйственной частью), а на периферии в этническом порубежье – слитная связь (кошели, с общим покрытием). Правда, последние на востоке и западе Российского Севера не идентичны. Они отличались соотношением размеров разнофункциональных частей и формой двускатного покрытия: в первом случае симметричной при примерном равенстве жилища и двора–сарая, во втором – асимметричной при преобладании размеров хозяйственной части над жилой. Но формообразующие тенденции в обоих случаях сходны и, как принято считать, предопределены воздействием финно–угорских архитектурно–строительных традиций [5, с. 76–77, 94–98]. При этом симметричные кошели бытовали на территории Коми, в то время как асимметричные локализованы преимущественно в русском Заонежье.

То, что Заонежский полуостров стал районом формирования кошелей, связано не столько с его предысторией (с растянутым во времени «наложением» на саамскую подоснову вепсских, карельских и русских этнических ареалов), а с русско–карельскими контактами XVII в., возникшими в результате переселения в Заонежье карел из захваченного Швецией Приладожья [6, с.47], совпавшим по времени с началом формирования на Российском Севере домов–комплексов. Несмотря на то, что переселенцев–приладожан в Заонежье осело, по-видимому, немного (по состоянию на 1873 г. карельские поселения составляли всего 8,81% от общего числа заонежских поселений [10]), их влияние на архитектурно–строительную деятельность русских соседей оказалось настолько значительным, что до сих пор там часто встречаются характерные для карельского деревянного зодчества приемы и детали XIX – начала XX вв., степень распространения которых по территории Заонежского полуострова находится в прямой зависимости от количества зафиксированных там в 1873 г. карельских поселений [7, с.34]. Примечательно, что этнограф К.К.Логинов в кандидатской диссертации отметил аналогичные явления во всей материальной культуре Заонежья, но, к сожалению, из-за несоответствия своих наблюдений с укоренившимися научными представлениями не решился сообщить об этом в последующей монографии [3].

Действительно, имидж Заонежья как сокровищницы русского народного искусства плохо согласуется с предположением о взаимодействии на его территории разноэтничных строительных культур. Ведь в результате такого взаимодействия, казалось бы, должно происходить не обострение, а наоборот, нивелировка национальных характеристик архитектурных приемов, форм и деталей.

И такая нивелировка в Заонежье происходила. Один из примеров тому – уже упомянутые асимметричные кошели, в которых, по-видимому, под влиянием карельских «глаголей», трансформировалось объемно–планировочное решение характерных для североруссов двойных домов. Преобразование последних сводилось к ликвидации межсрубного пространства, разделяющего жилую и хозяйственную части, и к замене покрытий. Раздельные крыши с параллельными коньками заменялись характерными для глаголей двумя покрытиями с общим коньком или общей асимметричной крышей. Примечательно что Алвар Аалто считал главным архитектурным принципом «карельской избы» (дома–комплекса. – В.О.) отсутствие «раз и навсегда заданного уклона крыши». Нельзя не удивляться интуиции финского зодчего, сумевшего увидеть в разноуклонности покрытий карельских глаголей и, можно добавить, производных от них кошелей «стройную системность» и «сохранившуюся в свежем виде связь с природой, своего рода борьбу за жизнь, которая оказалась в состоянии создать… откровенные живые и гибкие формы» [1, с.36].

Видимо, по достоинству оценить потенциальные возможности таких покрытий сумели и русские заонежане, объединившие с их помощью жилую и хозяйственную части своих домов. Подтверждением правомерности такого предположения могут служить наблюдения К.К.Романова, зафиксировавшего в Заонежье в 1920-х гг. наряду с геометрически упорядоченными кошелями (с абрисом плана, близким к квадрату) кошели переходной к глаголям формы (отглагольные) со смещенной назад хозяйственной частью, в которых иногда в процессе эксплуатации двор–сарай достраивался заподлицо с торцом жилища [9]. При этом от выступа жилого передка отглагольных кошелей после достройки сохранялся торец внутреннего ската первоначальной крыши, образовывая декоративный («ложный») щипец на главном фасаде дома–комплекса. Поскольку декоративные щипцы характерны для большинства заонежских кошелей, можно предположить, что, возникнув путем достройки, такое объемно–планировочное решение дома в дальнейшем в Заонежье стало повторяться и при единовременном строительстве, а впоследствии было закреплено традицией.

Дополнительным аргументом в пользу высказанной гипотезы о генезисе заонежских кошелей могут служить данные об изменении во времени их количественного соотношения с глаголями: в первой половине XIX в. количество вновь построенных кошелей в Заонежье превышало в 3,8 раза, во второй половине столетия уже в 4,34 раза количество вновь построенных глаголей [5, табл.17]. О том же свидетельствует сопоставление заонежских кошелей с единственным зафиксированным в районах с собственно карельским и ливвиковским населением домом–комплексом такого типа в деревне Лувозеро (северо–запад средней Карелии) [12, табл.6].

В лувозерском кошеле декоративный щипец акцентировал главный фасад, включающий «лицо» избы и торец двора–сарая со входами в дом, во двор и на сарай. Он зрительно вычленял жилое ядро сооружения при сохранении ощущения единства всех остальных его частей, «делегировавших» на фасад свои основные элементы – входы. Следовательно, в данном случае ложный щипец композиционно и семантически более обоснован, нежели на кошелях Заонежья, что, несмотря на единичность примера, опровергает возможное предположение о его заимствовании у русских. Самобытность облика дома в Лувозере подтверждается ее связью с традициями и обычаями карел: объемно–планировочное решение позволяло не только окна передней избы, но и входы во все основные помещения ориентировать на юг. Это соответствовало мировоззренческим представлениям карел о приоритетности «полуденного мира», что, кстати, нашло отражение даже в «правилах» финско–карельской животноводческой магии, содержащих прямые указания во избежание «сглаза» не устраивать двери хлевов с северной стороны [13, с.48–52].

И все же, несмотря на свою почти эталонную типичность в части отдельных принципов структурно–композиционной организации карельского жилища, в целом кошель в Лувозере для карел уникален, что связано со встройкой избы в объем дома. Во всех остальных случаях, как в постройках промежуточных между кошелем и глаголем, так и собственно глаголях передняя изба обычно выступала из объема дома, что, как известно, связано с особой устойчивостью и традиционностью ее форм [4, с.63–64].

Дома–комплексы со связью охватом возникли в соответствии с характерной для собственно карел приладожской тенденцией формирования таких домов путем блокировки «по месту» жилых и хозяйственных помещений. Поэтому неорганизованные конгломераты пристроек к жилищу, глаголи и кошели составляют единый эволюционно–генетический ряд, характеризующий постепенное упорядочение объемно–планировочного решения домов, то есть основную тенденцию саморазвития архитектурных форм. Среднее звено этого ряда – дома–глаголи сохранили свое промежуточное значение эволюции заонежского жилища, а в карельской среде фактически ознаменовали завершающий этап развития. Следовательно, в деревянном зодчестве карел «эволюционный потенциал» домов–комплексов с неоднорядной связью недоиспользован, а в творчестве русских заонежан использован полностью.

То же относится к решению боковой стены передней избы, примыкающей к красному углу. На ней после начального, «безоконного» этапа появилось одно окно спереди (у русских) и два раздвинутых окна, освещающих красный и печной углы (у карел). Русский вариант связан с «прямой» ориентацией печного устья, карельский – с «боковой». На завершающем этапе обе тенденции как бы объединились путем создания регулярной композиции из трех окон, ритмично расположенных, равномерно освещающих интерьер избы и обеспечивающих возможность «свободной» ориентации устья печи. Трехоконные боковые фасады к концу XIX – началу XX вв. стали типичными для Заонежья, но так и не получили распространения в районах с собственно карельским и ливвиковским населением. Недоиспользование эволюционного потенциала архитектурных форм – следствие особого традиционализма культуры карел, а полная реализация этого потенциала русскими заонежанами – результат относительно более динамичного развития их культуры в XVIII–XIX вв.

Но поначалу плотники–зодчие – участники творческого диалога в Заонежье – оказались примерно в равном положении: количественное преобладание русских компенсировалось повышенной творческой активностью карел, обусловленной, с одной стороны, их пассионарностъю (по Л.Н.Гумилеву), видимо, пробудившейся в связи с миграцией и необходимостью приспосабливаться к изменившимся условиям существования [2, с. 111–112, 121, 129–130], а с другой стороны, временной пассивностью старожилов, измотанных голодом неурожайных лет середины XVII в. Сходная ситуация сложилась и в верхнем Поволжье, куда в то же время переселилась большая часть приладожан, создавших двухэтажные дворы–сараи в Тверском краю [8, с.27].

О творческой активности и высоком профессионализме карельских плотников свидетельствует устойчивость привнесенных ими в Заонежье приемов и деталей. Один из примеров тому – их подбалочные связи в интерьере изб, внешне напоминающие прогоны балочных клеток, но в действительности работающие преимущественно на растяжение. Такие связи генетически восходят к архаичному бесчердачному жилищу, в котором они обеспечивали жесткость сруба в направлении, перпендикулярном накату совмещенного покрытия. Подбалочные связи, зафиксированные на рубеже XIX–XX вв. в Приладожье финским этнографом С. Паулахарью [13, с. 19, 22, 31–32 и др.], неизвестны в русских районах Карелии за исключением опять-таки Заонежья, где они широко бытуют до сих пор.

Постепенно утратив инерцию пассионарности, приладожане–переселенцы уже к началу XX в. полностью ассимилировались в иноэтничной среде. Но до этого они оказали сильное влияние на развитие культуры, и в том числе архитектуры Заонежья, неоднородность населения которого вынуждала разноэтничные группы в целях самоутверждения постоянно опираться на национальные традиции, не позволяя им преждевременно «одряхлеть». В полной мере это относится и к русским заонежанам, творческую активность которых, по-видимому, стимулировало их соперничество с плотниками–карелами, что, в частности, привело к обострению художественно–образных характеристик русских культовых построек, выступавших в условиях этнического порубежья в качестве не только религиозных, но и этнических символов. Особенно яркий пример тому – всемирно известная Преображенская церковь в Кижах, подтвердившая, каким сильным импульсом для художественного самовыражения народа способно стать творческое соревнование разноэтничных строительных культур [6, с.46–47].

Сходные явления наблюдались и в других сферах народного искусства. Вместе с тем в Заонежье, как во всякой маргиональной зоне, складывались интегральные символы этнокультурного взаимодействия – компромиссные формы, например, упомянутые выше дома–кошели. Архитектурные формы, символизирующие апофеоз национальной культуры, отражающие этнокультурное взаимодействие и заимствованные из иноэтничной культуры – все это «слова», обеспечивающие неповторимость и выразительность архитектурного наречия Заонежья.

Библиография
1. Аалто А. Архитектура Карелии // Аалто А. Архитектура и гуманизм. М., 1978.
2. Гумилев Л.Н. Этносфера: История людей и история природы. М, 1993.
3. Логинов К.К. Материальная культура и производственно–бытовая магия русских Заонежья (конец XIX – начало XX вв.). СПб., 1993.
4. Орфинский В.П. Карельское деревянное зодчество и его связь с архитектурой Русского Севера // Архитектурное наследство. 23. М., 1975.
5. Орфинский В.П. Деревянное зодчество Карелии. Генезис, эволюция, национальные особенности. М., 1975. Дисс. на соиск. уч. ст. доктора архитектуры. Т.1. М, ЦНИИТИА 1975.
6. Орфинский В.П. Народное деревянное зодчество в зонах этнических контактов на севере России // Архитектура мира. Материалы конференции «Запад–восток: взаимодействие традиций в архитектуре». Вып.2. М, 1993.
7. Орфинский В.П., Вахрамеева Т.И. Территориальная локализация некоторых особенностей крестьянских домов западной части Карелии и Заонежья (по материалам комплексной историко–архитектурной экспедиции Министерства культуры КАССР) // Местные традиции материальной и духовной культуры народов Карелии: Тезисы докладов. Петрозаводск, 1981.
8. Орфинский В.П., Гришина И.Е. К вопросу о формировании крестьянских усадеб в Карелии // Традиционная культура. Общечеловеческое и этническое. Проблема комплексного изучения этносов Карелии. Петрозаводск, 1993.
9. Романов К.К. Жилой дом в Заонежье – Архив Санкт–Петербургского отделения института археологии, ф.29, д.155.
10. Список населенных мест Российской империи. XXVII. Олонецкая губерния. (По сведениям 1873 г.). СПб, 1879.
11. Шургин К.Н. Народное жилище коми // Архитектурное наследство. 37, М, 1990.
12. Blomstedt Y., Sucksdorf V. Karjalaisia rakennuksia ja koristemuotoja. Helsinki, 1901.
13. Paulaharju S. Karjalainen talo. Helsinki, 1983. 14. Raniasalo A.V. Karjalaikoja III, Helsinki, 1934.

Сайт музея "Кижи"

[Ингигерда]

Косенков А.Ю. (г.Петрозаводск)
Локальные особенности традиционных безгвоздевых кровель Русского Севера (на пример куриц)

Хрестоматийным примером рационального конструктивного решения в традиционном деревянном зодчестве Русского Севера является безгвоздевая тесовая кровля. Она описывается универсальной схемой, включающей кровельный настил, закреплённый в двух узлах: в верхнем с помощью шелома – бревенчатого пригруза, прижимавшего тесины к основанию (конструктивному остову крыши), и в нижнем, препятствующем сползанию тёса по скатам крыши с помощью упоров – «потоков», поддерживаемых крючьями из корневищ – «курицами».

По данным археологических раскопок, в Новгороде безгвоздевые кровли по курицам и потокам были известны уже в XII веке (прим. 1). Но сами курицы, как и прочие элементы безгвоздевой кровли, применялись и в других, зачастую более древних типах укрытия (дерновых, соломенных и жердевых).

Традиционализм в культуре разных народов способствовал длительному сохранению укоренившихся архитектурно–строительных форм, в том числе и элементов безгвоздевой кровли. Так например, удорские коми, строя новые дома на старый лад, шиферные крыши украшали шеломом, курицами и потоками (прим. 2), также и в Заонежье, по данным И.В.Маковецкого, нередко возводили вальмовые крыши с функционально бесполезными курицами и потоками (прим. 3).

Многие исследователи народной культуры отмечали, что для славянских народов характерным являлось декорирование куриц. Так, например, Р.М.Габе писал, что в Вологодской области с собственно русским населением большое внимание уделялось декоративной обработке куриц в виде птичьих и конских голов (прим. 4). Однако декоративная обработка куриц – придание им зооморфного или орнитоморфного облика и орнаментальная резьба в целом у населяющих Карелию народов встречается относительно редко. Исключение составляют лишь вепсы, которым свойственно было обрабатывать эти детали в виде птиц. По мнению А.П.Косменко, такие изображения в прошлом выполняли роль оберегов крестьянских жилищ (прим. 5).

Похожая скульптурная обработка и геометрическая орнаментация концов куриц была обнаружена экспедицией ПетрГУ под руководством В.П.Орфинского в 1984–1985 гг. в бассейне реки Вашки у удорских коми. Возникновение здесь такого приёма предположительно связано с миграцией одного из прибалтийско–финских племён, родственного современным вепсам, которое, будучи ассимилированным местным населением, оставило свой отпечаток в его культуре (прим. 6).

Многообразие куриц на Русском Севере связано не только с их декоративной обработкой, но и с конструктивными особенностями.

В этом отношении примечательны различные варианты крепления куриц к основанию крыши (слегам). Наши натурные наблюдения показали, что способы крепления куриц зависят от типа кровли (прим. 7). Так, в Карелии, где издавна были распространены тесовые кровли (а исторически предшествовали им дерновые и жердевые), повсеместно курицы, как правило, врубались в слеги и верхнее окладное бревно сверху. Такое крепление было надежно при относительно небольших свесах кровли и даже по мере увеличения последних, при возрастании величины опрокидывающего момента, последний компенсировался достаточно значительным весом кровельного настила, пригружающим курицы к слегам.

В Ленинградской области (Тихвинский и Бокситогорский районы), где до середины 1940-х гг. бытовали соломенные крыши, нами было замечено, что наряду с приемом врубания куриц в слеги и верхнее окладное бревно сверху, встречается врубка нижнего конца куриц между верхним окладным и нижележащим бревнами с заведением верхнего конца элемента под слегу и упирания в ее нижнюю поверхность. В этих же местностях обнаружен способ дополнительного крепления куриц с использованием перевязей–скруток, или хомутов, из тонких прутьев. Такой хомут надевали на верхний конец курицы и натягивали жердью примерно метровой длины, уперев последнюю в окладной верхний венец и слегу или же между слегами.

Почти повсеместно нами отмечен и такой способ дополнительного крепления куриц к слегам, как фиксирование их в местах врубки в слеги с помощью одного или двух клиньев. Это распространённый прием, хотя и не очень эффективный из–за возможного ослабления соединения по мере усыхания клиньев.

Со временем наряду с клиньями для крепления куриц стали применяться кованые гвозди (например, в Заонежье), а по мере массового распространения в крестьянском строительстве тянутых заводских гвоздей в последней четверти XIX века (прим. 8) они могли становиться основным крепежным средством (не считая собственно врубки).

Обращает на себя внимание, что фиксация куриц упором в слегу снизу или с помощью хомутов используется только при коротких курицах (короткие курицы, кроме указанных выше территорий были встречены нами и в западной Ингерманландии – в Волосовском и Кингисеппском районах Ленинградской области). Видимо, короткие курицы – элемент устройства кровель из легких материалов – соломы, дранки, а дополнительные способы их крепления могут рассматриваться как возможность удержать курицу от опрокидывания при недостаточном весе кровельного слоя. Примечательно, что курицы с хомутами в местности, где они были распространены ранее, сохранились и после перехода к более тяжелым дощатым крышам, что свидетельствует об устойчивости традиционных конструктивных решений, даже вопреки утрате их рациональности в новой ситуации.

Короткие курицы могли возникнуть также и в результате стремления укрепить свесы крыш из относительно непрочного материала (солома, пилёные доски). При окончательном переходе к гвоздевым кровлям, такие курицы послужили прототипами помочей – жердей небольшого диаметра или брусков, врубленных в верхний окладной венец и одну–две слеги и предназначенных для поддержания прогона, к которому прибиваются концы досок, образующих свес кровли (прим. 9).

Вопрос о длине куриц во многом пока остается открытым. Длина куриц не является эволюционно предопределённой, а связана преимущественно с взаимодействием разных кровельных систем. Так, «средние» по длине курицы порождены слеговой конструкцией крыши, длинные – стропильной. Среди длинных куриц можно выделить два типа. Первый тяготеет к чисто стропильным конструкциям или, скорее всего, к комбинированным системам устройства соломенных крыш, где курицы не только держали застрех (подобие потока–упора), но и могли играть роль стропил. В этом случае курицы соединяются между собой в коньковом узле. Такие курицы отмечены нами в западной Ингерманландии, примечательно, что там же встречаются и короткие курицы, которые, по нашему предположению, также восходят к соломенным крышам.

Второй тип длинных куриц использовался при стропильно–слеговых кровельных основанием. В малопролетных постройках, например, банях, такие курицы врубаются в коньковую слегу и верхнее окладное бревно. В жилых домах, где помимо коньковой устраиваются промежуточные слеги по скату, делать длинные курицы, доходящие почти до конька, казалось бы, не имеет смысла, тем не менее, такие решения существуют (зафиксированы в южноливвиковских деревнях Большая Сельга и Каменный Ручей, Олонецкий район Карелии). Примечательно, что даже в культовой постройке – Ильинской часовне в Большой Сельге, были использованы длинные курицы. Здесь проявляется и устойчивость традиционных конструктивных приемов при увеличении размеров постройки и, возможно, связи местных строительных традиций с традициями устройства длинных куриц при соломенных кровлях на более южных территориях (прим. 10).

Если рассматривать отдельно конструктивные решения хорошо известных нам по натурным исследованиям тесовых слеговых крыш и менее известных в этом плане соломенных, то в первом случае можно предположить удлинение куриц в связи с эволюцией крыши, так как развитие ее шло по пути облегчения конструкции от часто к редко врубленным слегам; во втором случае, при соломенных крышах, наоборот, происходило укорачивание куриц. Что же касается территорий взаимодействия двух традиций устройства крыш, то здесь картина, как правило, не ясна и требует более детального изучения.

Нижний узел куриц – устройство для поддержания потока известно нам в двух традиционных видах. Естественный еловый крюк–корневище изначально применялся для тёсовых (из колотых тесин), дерновых и прочих тяжёлых кровель (распространен повсеместно), а для лёгких, например соломенных, исходными могли быть деревянные штыри, вбиваемые в стропильные ноги (как в нижнем узле, так и по скату). Решение со штырем встретилось нам в Кингисеппском районе Ленинградской области и известно также в Панозере Кемского района Карелии (прим. 11). Поздней модификацией как крюка–корневища, так и штыря стал металлический крюк (в Олонецком районе Карелии и в Бокситогорском районе Ленинградской области).

Обращает на себя внимание различное размещение куриц в пределах сруба. Для небольших срубов наиболее естественным являлось их крепление к выпускам верхнего окладного венца и слег, т.е. они размещались перед фасадами, что отмечено нами на амбарах в Тихвинском, Волосовском и Кингисеппском районах Ленинградской области, Пудожском районе Карелии. С другой стороны, для амбаров, в которых верхний накат являлся не только конструктивным элементом, но и ограждающей конструкцией, защищающей наиболее ценное крестьянское имущество от воров, курицы одновременно играли роль шпонок и в этом случае могли помещаться внутри сруба между его торцовыми стенами (амбары в деревне Панозеро Кемского района Карелии).

Для протяжённых сооружений, таких как жилые дома, размещение куриц по всей длине сруба было неизбежным, и применение в этом случае дополнительных куриц, вынесенных перед фасадами (деревни Рубчейла Пряжинского, Большая Сельга Олонецкого районов Карелии, Логиново Бокситогорского района Лениниградской области), могло являться подражанием небольшим постройкам, в том числе архаичным формам жилища.

Курицы были не единственным типом крепления потоков. На некоторых территориях Карелии преимущественно с прибалтийско–финским населением для таких целей служили кронштейны – выпуски бревен из сруба (д.Пелдожи Пряжинского р-на РК). Такие решения в прошлом были широко распространены в жердевых кровлях у северных карел (прим. 12).

В заключение можно констатировать: детальное рассмотрение относительно простых элементов безгвоздевой кровли, каковыми являются курицы, показало, что их решения на разных территориях имеют свою специфику. Эти факты позволяют ставить вопрос о существовании локальных отличий в традиционных деревянных конструкциях Русского Севера, однако подробное описание и истолкование этой специфики требуют дополнительных исследований.

Примечания:
1. Спегальский Ю. П. Жилище северо-западной Руси IX-XIII вв. Л., 1972. С.78.
2. Орфинский В.П. Деревянное зодчество удорских коми // Архитектурное наследство. Традиции и творческие методы в зодчестве народов СССР. М., 1990. Выпуск 37. С.297.
3. Маковецкий И.В. Архитектура русского народного жилища. Север и Верхнее Поволжье. М., 1962.
4. Габе Р.М. Карельское деревянное зодчество. М., 1941. С. 87, 91.
5. Косменко А.П. Народное изобразительное искусство вепсов. Л., 1984. С.170–171.
6. Орфинский В.П. Деревянное зодчество удорских коми. С. 288, 296-298; Жеребцов Л.Н. Историко-культурные взаимоотношения Коми с соседствующими народами. М., 1982. С. 26, 34–36.
7. Целенаправленное изучение традиционных деревянных конструкций проводилось автором в 2002–2006 гг. в ходе экспедиций Научно-исследовательского института народного зодчества Петрозаводского государственного университета по Карелии и Ленинградской области.
8. Орфинский В.П., Яскеляйнен А.Т. Хронологическая атрибуция сооружений деревянного культового зодчества Карелии // Народное зодчество: Межвуз. сб. Петрозаводск, 1999. С.225, п. 15.2, 16.2.
9. Такой приём зафиксирован в гвоздевых кровлях культовых построек в Заонежье (часовни в дд. Еглово, Тамбицы) и, скорее всего, возник на последних этапах их эволюции. Однако в любом случае, устройство помочей уже применялось в XX веке и к настоящему времени их можно считать исторически сложившимися кровельными элементами, которые, кстати, применялись и применяются до сих пор при ремонте существующих кровельных укрытий для увеличения срока их службы.
10. Такую связь на примере других деталей жилища Большой Сельги отмечает И.Е.Гришина (Grishina I.E. Bolshaya Selga on an ethno–arshitectural map of Karelia // Wooden Architecture in Karelia: A collaboration programme for the preservation of the traditional Karelian timber architecture. Edizioni Firenzi. 2007. P.82–87).
11. Яскеляйнен А. Предпосылки возрождения деревни: плотницкие курсы и концепция реставрации панозерских домов // Панозеро: сердце Беломорской Карелии. Петрозаводск, 2003. С.296.
12. Орфинский В. П. Деревянное зодчество Карелии. Л., 1972. С.50–52.

Сайт музея "Кижи"

[Ингигерда]

Орфинский В.П. (г. Петрозаводск)
Храмостроительные школы в народном деревянном зодчестве Русского Севера.

Настоящее сообщение посвящено вопросу о «храмостроительных школах» в народном деревянном зодчестве – творческих направлениях, связанных с общностью или преемственностью основных принципов формообразования и совокупностью устойчивых приемов решения конкретных архитектурно–конструктивных задач, локализованных на отдельных территориях.

Своеобразие традиционной культуры Русского Севера во многом определялось активностью контактов разноэтничного населения региона. Поэтому оказалось целесообразным при изучении храмостроительных школ соотносить ареалы их специфических особенностей с зонами межэтнического сопоставления, где наиболее выразительные архитектурные формы, отражающие эстетические представления местного населения, зачастую становились этническими символами – средствами самовыражения и самоутверждения крестьянских сообществ.

На рубеже XVI–XVII вв. на Русском Севере получила распространение тенденция увеличения высотности культовых построек за счет надстройки над клетскими церковками храмовых столпов – и/или повышения высоты венчающих покрытий. Эта тенденция в Олонецком крае проявлялась по–разному: активно в русском, «приторможено» – в собственно карельском и ливвиковском этническом ареалах, что позволило связать идею высотности с русскими влияниями, но, важно отметить разнонаправленными: «новгородскими» и «московскими». Суть первого из них – выявление высотности преимущественно за счет повышения сруба храмового столпа, второго – достижение искомого эффекта за счет венчающего покрытия (прим. 1).

В «буферной» зоне между основными прибалтийско–финскими и русским этническими ареалами на территории с людиковским и вепсским населением сформировались, подчеркнуто высотные церкви с храмовым столпом, состоящим не из одного, как это делалось обычно, а из двух восьмериков на четверике. Их генезис связан с гипертрофией заимствованной у русских композиционного приема (высотности), в сочетании с общим для прибалто–финнов эстетическим приоритетом — тенденцией к усложнению и обострению силуэтных характеристик (прим. 2). Последнее обстоятельство и предопределило распространенное представление, что все прионежские церкви с трехчастным храмовым столпом от Никольской в Линдозере на севере до Богородицкой в Гимреке на юге «буферной» зоны принадлежат к единой школе. Однако в действительности в Прионежье существовали не одна, а две разноэтничные школы (людиковская и северно–вепсская). Первая, из них на севере субрегиона, судя по датировкам известных людиковских церквей – Никольской в Линдозере (1634 г.), Петропавловской на Лычном острове (реконструированной путем надстройки в середине XVIII в.), Успенской в Кондопоге (1774 г.), действовала на базе разных артелей, по–видимому, периодически создававшихся на протяжении почти полутора веков, а вторая на юге – в рамках постоянной артели в последнем десятилетии XVII века (Богородицкая церковь в Гимреке, 1695 г., Варлаамовская в Рыбреке – 1697 г.).

Примечательно, что общий композиционный эффект – создание ощущения высотности – в людиковском и вепсском вариантах прионежских церквей достигался с помощью парадоксального на первый взгляд приема – уширения и, соответственно, утяжеления объемов кверху, что противоречило логике архитектурной тектоники, учитывающей земное тяготение. В прионежских храмах получению искомого эффекта способствовал интуитивный учет закономерностей зрительного восприятия: усложнение абриса и микропластики верхней части храмового столпа, фиксируя на себе внимание наблюдателей, провоцировало энергичное движение их взгляда снизу вверх, что, в свою очередь, создавало импульс, как бы посылавший шатровое покрытие в небо. Такая иллюзия возникала за счет особенностей построения храмового столпа: у людиков слитно–ярусного, последовательно с помощью повалов расширяющегося кверху, у вепсов – слитно–расчлененного «пульсирующего». В обоих случаях монолитность основания сруба обеспечивалась благодаря постановке нижнего восьмерика на повал четверика. У людиков аналогично сопрягались между собой и восьмерики. У северных вепсов – верхний восьмерик вставлялся в «раструб», образованный повалами восьмерика нижележащего, что создавало эффект «пульсации» за счет расширения объема в уровне промежуточного повала, последующего сужения над повалом и нового расширения под полицами венчающего покрытия. Таким образом, промежуточный повал вепсского варианта прионежских храмов, с одной стороны, отличал его от людиковского варианта, а с другой – от типичных для Русского Севера ярусных сужающихся кверху композиций.

В местах сопряжения разношироких объемов вепсских храмов, судя по Богородицкой церкви Гиморецкого погоста, располагались два фронтонных пояса, нижний из которых венчал четверик, а верхний – перекрывал стык восьмериков (прим. 3). Все это вкупе с эффектом пульсации и «обратной перспективностью» построения храмового столпа при ракурсном восприятии, как и в северно–прионежских храмах, создавало ощущение высотности. Внешнее сходство разноэтничных культовых построек, как уже отмечалось, связано с общими для прибалто–финнов эстетическими предпочтениями, а различие – с конструктивными приемами, осуществлявшимися у людиков по принципу устройства крепостных обломов – нависающей верхней части сруба для ведения «подошвенного боя», а у вепсов – по смешанному «сценарию»: людиковскому (при сопряжении четверика и нижнего восьмерика) и общему для Русского Севера (при сопряжении второго и третьего восьмериков) с созданием ярусных сужающихся кверху композиций, но с разницей поперечного сечения сопрягаемых восьмериков значительно меньшей, нежели вынос промежуточного повала, благодаря чему и создалось ощущение общего расширения сруба кверху.

Прецедентом для устройства переходного повала от четверика к восьмерику в трехчастных храмовых столпах прионежских церквей послужили слитно–ярусные храмы восьмерик на четверике (прим. 4). Они, по–видимому, возникли при надстройке над клетскими церквами храмовых столпов, устанавливаемых на верхние венцы повала молитвенного помещения, подобно тому, как это было сделано в Варваринской церкви в деревне Яндомозеро (прим. 5). Что же касается промежуточного повала и фронтонного пояса на стыке восьмериков Рождественской и Варлаамовской церквей, то их стадиальными предшественниками могли являться ярусные сужающиеся кверху восьмериковые объемы, подобные Никольской церкви Согиницкого погоста (1696) в Посвирье. Впрочем, возможно, что последний храм – интерпретация универсального композиционного приема на «северно–вепсский» лад. Подтверждение тому – его датировка.

Для деревянного зодчества, как и любого традиционного вида народного искусства, характерна коллективность творческих актов, живущая в устно–зрительной передаче. Для этого служили образцы, в архитектуре – ранее построенные здания, и сами мастера, мышление и деятельность которых являлись для приемников зримым «образцом» (прим. 6). В южном Прионежье начальный этап такой преемственности обеспечили перечисленные храмы–прототипы, а завершающий – творчество мастеров, возглавлявших местную плотницкую артель.

Напрашивается вопрос: почему несомненный успех южно–прионежской храмостроительной школы в середине 1690–х годов не получил дальнейшего развития в XVIII столетии? Одна из наиболее вероятных причин тому – снижение этнической активности прионежских вепсов к началу XVIII века, в связи с их «карелизацией», сопровождавшей формирование на основе вепсского этнического компонента этнолингвистических групп южных карел — ливвиков и людиков и протекавшей на фоне усиления в субрегионе русских влияний. Об этом свидетельствуют факты переориентации храмостроительства на акцентирование верхов в соответствии с «московской» тенденцией, альтернативной ранее распространенной среди прибалтийско–финского населения Прионежья тенденции новгородской (прим. 7).

Иначе сложилась судьба северно–прионежской храмостроительной школы. Несомненное сходство ее первенца – Никольской церкви в Линдозере и завершающей эволюционную цепочку церкви Успения в Кондопоге, разделенных 140–летним интервалом, свидетельствует об устойчивости людиковских архитектурных традиций. Дополнительное подтверждение тому – ранее отмеченная преемственная связь с оборонительным зодчеством, возможно, восходящая к временам формирования «ребольского плацдарма» в карельско–шведском пограничье (вторая половина XVI в.) (прим. 8), а также воспроизведение при реконструкции Петропавловской церкви на Лычном острове в середине XVIII в. алгоритма преобразования северно–прионежских церквей по «новгородскому» сценарию – с акцентированием срубного основания (прим. 9) в противоположность отмеченной ориентации вепсских культовых построек того времени на «московские» традиции.

Общее место в многочисленных описаниях «исторически молодой» Успенской церкви в Кондопоге – утверждение о ее глубокой традиционности. Но такое утверждение одновременно верно и неверно, ибо чарующая гармония храма во многом достигалась благодаря новациям. Так, издревле в традиционном храмостроительстве Русского Севера построение архитектурной формы определялось иррациональными величинами, полученными на основе отношения стороны квадрата к его диагонали (1, √2) (прим. 10), соответствующими соотношению древнерусских мер длины и технологически обусловленными применением при разбивке зданий плотницкого наугольника. В храме Успения преобладают простые кратные отношения, но в сочетании с отношениями иррациональными, что, видимо, диктовалось конкретными художественными соображениями.

То, что несколько критическое отношение к обычаю было характерно для творческого метода создателей Успенской церкви подтверждают следы кокошников и традиционного для прионежских храмов нижнего фронтонного пояса на стыке четверика и восьмерика, геометрически несовместимых и потому никогда не применявшихся вместе. Скорее всего, эти следы – отражение творческих поисков мастера, в конце — концов, остановившего свой выбор на простых полицах, контрастно подчеркивающих ажур верхнего ряда фронтончиков.

Показательно в этом отношении нейтрализация традиционной атектоничности северно–прионежских храмов – применение в Кондопожской церкви системы ветровых раскосов, незафиксированных ни в одной из северно–русских деревянных культовых построек с «нормальным» профилем стены (прим. 11) и отсутствующих в других известных прионежских церквах с трехчастным храмовым столпом.

Подобные поиски нестандартных решений характерны для творчества полупрофессиональных мастеров, еще не овладевших чертежом как средством накопления и обработки информации, но способных, оставаясь в русле традиции, изобретательно интерпретировать косвенные аналоги и ассоциативные связи. Вот почему период расцвета народного деревянного зодчества ознаменовался подлинным новаторством, определившим лицо ведущих храмостроительных школ Русского Севера.

Пример тому – история строительства Троицкой церкви в посаде Нёнокса. Судя по архивным изысканиям Е.Б.Заручевской, первоначальный замысел в храме неоднократно менялся в процессе строительства, которое возглавил монастырский крестьянин Василий Корсаков – представитель храмостроительной школы ставропигиальных Соловецкого и Онежского Крестного монастырей, руководившей возведением вотчинных церквей в Беломорском Поморье (прим. 12). Наиболее значительные монастырские постройки ориентировались на столичные образцы. Церковь в Нёноксе — не исключение. Она. По–видимому, — «реплика» каменного храма–ансамбля собора Покрова на Рву в Москве (прим. 13). В качестве второй, не сохранившейся реплики московского прототипа может рассматриваться шестистолпный Успенский собор Вятского Трифонова монастыря (1590–ые гг.) (прим. 14).

Многопрестольность как основная композиционная идея столичного монументального храмостроительства XVI в. (прим. 15), получила в русском деревянном зодчестве двоякую интерпретацию: структурно–функциональную и ассоциативно–декоративную. Примером первой интерпретации могут служить трехпрестольные трехшатровые храмы Беломорского Поморья, такие как Воскресенская церковь в Селецком (1673 г.), Успенский собор в Кеми (1711–1717 г.) (прим. 16), а второй — известные по письменным источникам многошатровые храмы Заонежья XVI–XVII вв. (прим. 17) В результате преобразования последних храмов путем замены декоративных сомкнутых покрытий главками возникли многоглавые церкви – пятишатровая Воскресенская в Ракулах (1763 г.), шатрово–многоглавая Ильинская в Чухчерьме (1657 г.), девятиглавая Покровская в Кижах (1764 г.) (прим. 18) и, наконец, ярусно–многоглавые, сформировавшиеся в рамках обонежской школы. Первенцем такой школы принято считать Покровскую церковь Вытегорского погоста (1708 г.). Однако она являлась звеном цепи преобразований новгородской храмостроительной традиции, синтезированной на относительно позднем этапе эволюции с традицией общерусской (московской). В результате симбиоза характерных для указанных традиций композиционных схем ярусный сердечник сруба и каскад главок покрытий сливались в единый многоглаво – ярусный объем (прим. 19).

Покровская церковь Вытегорского погоста и ее известные реплики, сохранившие пластичность исходных форм. – церкви, Троицы Климецкого монастыря (1712 г.), Преображения Кижского погоста (1714 г.), Богоявления в Палтоге (1733 г.), Иоанна Предтечи в Шуе (около середины XVIII в.) – в ранее новое время маркировали западную границу русских этнических ареалов в южном Обонежье, Заонежье, Прионежье и, по–видимому, являлись этническими символами – образными выражениями результатов культурных контактов соседствующих народов, наделивших архитектурные формы знаковыми функциями.

Этнодифференцирующую роль в культовой архитектуре, но уже не русского, а средневепсского населения южного Обонежья и в более позднее время (в конце XVIII – в XIX в.) играли другие, геометризованно–упрощенные реплики того же вытегорского храма – церкви Успения в селе Девятины (1770 г.), Николая Чудотворца Оштинского погоста (1791 г.), Богоявления в Палтоге (после ремонта XIX в.). В последнем случае отражен начальный этап преобразования исходных форм — геометризация абриса бочек с помощью составных причелин. В двух других случаях были обострены силуэтные характеристики самих покрытий в диапазоне от пятигранных в поперечном сечении бочек до фронтонов с ломаным очертанием. Проявлением той же тенденции к обострению силуэтных характеристик в южном Обонежье стали так называемые «каскадные колпаки», в которых уступчатость двускатных крыш была перенесена на сомкнутые покрытия, венчающие церкви Ивана Великого (1787 г.) в деревне Замошье и Николы Чудотворца (XIX в.) в Сяргозере (прим. 20).

Несомненное сходство между первенцем Обонежской школы и ее лучшим порождением – церквами Вытегорского и Кижского погостов, построенными с шестилетним интервалом, наводит на мысль, что в бассейне Онежского озера ярусно–многоглавые храмы окончательно сформировались в рамках единой плотницкой артели уже в начале XVIII в. К концу того же столетия от основной храмостроительной школы в южном Обонежье отпочковался, так сказать, ее «вепсский филиал», опиравшийся на местные плотницкие артели. Связано это было, скорее всего, с назревающей «вторичной этнизацией» – стихийной реакцией традиционной культуры вепсов на угрозу ее унификации (прим. 21).

На Русском Севере известны и другие случаи, когда культовые постройки выступали в роли носителей если и не этнических признаков, то несомненно региональных. Примеры тому – клетско–башенные церкви с четвериковым храмовым столпом и усложненным покрытием: кубоватым в бассейне Онеги и на западном побережье Белого моря, слитно–ярусным в виде шатра на крещатой бочке – в бассейнах Пинеги и Мезени. Такие церкви генетически восходят к клетским постройкам, долго преобладавшим на периферии ареала новгородской колонизации Севера, и, по–видимому, повлиявшим на формирование архитектурных предпочтений местного населения. Что же касается пластического богатства храмовых наверший, то оно – порождение восточно–русской (московской) храмостроительной тенденции. В первую очередь это относится к известным церквам пинежско–мезенской школы, первенец которой – храм Михаила Архангела Юромско–Великодворского погоста (1685 г.) был назван И.Э.Грабарем «богатырским» – «одним из наиболее строгих и в то же время стройных, какие были созданы на русском Севере».
В композиции юромской церкви ведущая роль навершия подчеркнута преобладанием его высоты по отношению к срубу основания и слитностью объема, обобщенного фактурой лемехового укрытия. При этом сочетание шатра и крещатой бочки свидетельствует о тенденциозности формообразования: крещатое покрытие выявило местоположение вертикальной композиционной оси, шатер закрепил ее положение в пространстве, а ярусное построение усилило ощущение устремленности покрытия вверх.

Следовательно, так же как и на западе – в Обонежье и Заонежье на востоке Русского Севера в деревянном культовом зодчестве отразились важнейшие составляющие древнерусского архитектурного идеала – центричность и высотность. Все это позволяет предположить, что и здесь, подобно ранее рассмотренным ярусно–многоглавым церквам, культовое сооружения выполняли семантические функции в зоне контактирования русского и аборигенного населения.

Важно подчеркнуть, что все восемь известных пинежско–мезенских храмов с завершением «шатер на крещатой бочке» возводились в территориальной близости друг от друга на протяжении трех десятилетий (с 1685 по 1714 гг.) со средним интервалом в 4 года, скорее всего, одной плотницкой артелью (прим. 22). Как показали архивные изыскания Н.П.Лютиковой, строительство проводилось преимущественно под руководством (или при участии) «первого плотника» Иева Прокофьева. Примечательно, что именно в этот период бочечно–шатровые покрытия стали особенно популярными и применялись не только в церквах, но, судя по письменным источникам, даже в часовнях (прим. 23).

В дальнейшем ареал храмов такого типа распространился за пределы пинежско–мезенского бассейна, охватив, в частности, согласно исследованиям М.И.Мильчика, Устьянский край и Поважье (прим. 24). Такая экспансия храмов с бочечно–шатровыми покрытиями, скорее всего, стала резонансом деятельности пинежско–мезенской плотницкой артели, причем резонансом, во многом сынициированным церковными властями, увидевшими в пятиглавом шатре на крещатой бочке альтернативу традиционному для деревянного зодчества неканоническому одноглавому шатру. В результате храмы, прежде служившие носителями локальной традиции и, соответственно, отражавшие «дух» конкретного места, перестали являться таковыми, постепенно превращаясь из средств индивидуализации среды обитания в средства ее унификации. А поскольку при этом они стали рубиться разными плотницкими артелями, то, думается, формальное сходство с пинежско–мезенскими предшественниками не позволяет причислять их к одной храмостроительной школе.

Итак, на русском Севере в позднее средневековье и раннее Новое время существовали храмостроительные школы, формировавшиеся на базе плотницких артелей, состоящих из местных жителей или включавших их в свой состав в качестве наемных рабочих. Такие артели являлись подрядчиками строящихся храмов, в то время как в роли заказчиков выступал волостной мир. Взаимоотношения коллективных заказчиков и подрядчиков регламентировались порядными (прим. 25), которые обеспечивали первым из них возможность блюсти обычай. А поскольку плотники–артельщики отнюдь не всегда порывали связи с односельчанами, то создавались условия, сближающие артельное храмостроительство с самодеятельным строительством крестьян.

«Единодушие» заказчиков и подрядчиков, находившихся в лоне традиционной крестьянской культуры закономерно придавало фольклорный характер архитектурному формообразованию, основанному на нерасторжимости преемственных связей между наследуемой и наследующей архитектурой (прим. 26). Это обстоятельство обеспечивало одно из основных условий существования храмостроительных школ.

Сам факт выбора заказчиком того или иного типа храмов являлся актом самоидентификации сословной (прим. 27) и/или этнической, предполагавшей необходимость выявления культурной уникальности крестьянских сообществ. В свою очередь такая самоидентификация в условиях фольклорного варианта артельного храмостроительства достигалась благодаря взаимодействию в архитектурном формообразовании традиционно–коллективистских и индивидуально–творческих начал, первые из которых направляли формотворчество по привычному руслу, а вторые форсировали творческий процесс, внося в его эволюционную поступательность динамику качественных скачков, порождающих архитектурные новации. В роли новаторов–традиционалистов, способных не только опровергать устаревшие стереотипы мышления, но и убеждать в своей правоте априорно консервативный крестьянский мир, могли выступать только авторитетные мастера, наличие которых являлось вторым непременным условием возникновения храмостроительных школ. Хрестоматийные примеры тому – вероятный основатель пинежско–мезенской храмостроительной школы Иев Прокофьев и творцы церквей Покрова и Преображения Вытегорского и Кижского погостов – первенцев обонежской школы ярусно–многоглавых храмов.

Впрочем, необходимым условием для успешного функционирования новых храмостроительных направлений помимо личной одаренности мастера и наличия квалифицированных плотников являлось поддержание благоприятного для творческого самовыражения психологического климата. Это достигалось на многонациональном Русском Севере в первую очередь благодаря обострению этнического самосознания местного населения. Подтверждение тому, с одной стороны, — феноменальная жизнеспособность северно–прионежской (людиковской) храмостроительной школы и отпочкование в период вторичной этнизации крестьянской культуры в XIX в. от обонежской школы ярусно–многоглавых церквей средневепсского направления, с другой – разложение в начале XVIII в. южно–прионежской (северно–вепсской) и пинежско–мезенской храмостроительных школ.

Примечания:

1. Орфинский В.П. Отголоски храмостроительных традиций древнего Новгорода на восточной периферии бывшей Новгородской земли (XVII-XIV вв.) // Православие в Карелии. (Материалы второй Международной научной конференции, посвященной 775-летию крещения карел). Петрозаводск, 2003. С.12-20.
2. Орфинский В.П. К вопросу о типологии этнокультурных контактов в сфере архитектуры. М., 1999. С.78-94.
3. Единственный сохранившийся пример полностью сформировавшегося вепсского варианта прионежских храмов - церковь Рождества Богородицы в селе Гимрека, была достоверно реставрирована в 1980-х гг. В.С.Рахмановым. Аналогичное объемное решение, судя по графической реконструкции Т.Л.Макаровой, имела ныне утраченная церковь Варлаама Хутынского в селе Рыбрека. (Макарова Т.Л. Графическая реконструкция Варлаамовской церкви в вепсском селе Рыбрека // Народное зодчество: Межвуз. сб. Петрозаводск, 1998. С.213-223).
4. Территориально и хронологически наиболее близка к Богородицкой и Варлаамовской церквам построенная в 1683 г. в прионежском селе Деревянное Никольская церковь. (Красовский М.В. Курс истории русской архитектуры. Ч.1. Деревянное зодчество. Пг., 1916. С. 245, 246).
5. Вахрамеев Е.В. Новые исследования Варваринской церкви в д. Яндомозеро Карельской АССР (проблемы реставрации) // Проблемы исследования, реставрации и использования архитектурного наследия Русского Севера: Межвуз. сб. Петрозаводск, 1998. С.81-94.
6. Славина Т.А. Исследователи русского зодчества: Русская историко-архитектурная наука XVIII - начала XX века. Л., 1981. С.5.
7. Орфинский В.П. Отголоски храмостроительных традиций... С.12-20. Подтверждением правомерности высказанной гипотезы могут служить приуроченные ко второй половине XVIII в. аналогичные реконструкции, в восточном Обонежье Ильинской церкви в Самино и Казанской церкви в Росляково (Савандер К.Ю. К вопросу о пропорционировании деревянных шатровых храмов Российского Севера // Народное зодчество: Межвуз. сб. Петрозаводск, 1999. С.104).
8. Жуков А.Ю. Карелия в составе России (конец XV-XVII в.) // История Карелии с древнейших времен до наших дней. Петрозаводск, 2001. С.143.
9. Савандер К.Ю. К вопросу о пропорционировании деревянных шатровых храмов Российского Севера. С.104.
10. Крохин В.А. Системы построения формы в древнерусском деревянном зодчестве XVI-XVIII веков // Вопросы охраны, реставрации и пропаганды памятников истории и культуры. М., 1976. Вып.IV. С.197-246.
11. Ополовников А.В. Русское деревянное зодчество. Памятники шатрового типа. Памятники клетского типа и малые архитектурные формы. Памятники ярусного, кубоватого и многоглавого типа. М., 1986. С.17.
12. Заручевская Е.Б. Троицкая церковь в Нёноксе: строительная история // Актуальные проблемы исследования и спасения уникальных памятников деревянного зодчества России: Доклады международного симпозиума Нёнокса - Петрозаводск - Кижи. СПб., 1999. С.86-90.
13. Орфинский В.П. Собор Покрова на Рву и его аналоги (О взаимовлияниях деревянного и каменного храмостроительства на Руси) // Народное зодчество: Межвуз. сб. Петрозаводск, 1999. С.61-66.
14. Рузаева Е.И. К вопросу о многопрестольности в русском деревянном зодчестве конца XVI века (Успенский собор Трифонова Вятского монастыря) // Архив архитектуры. М., 1997. Вып.9. С.177-189; Орфинский В.П. Собор Покрова на Рву ... С.55.
15. Баталов А. Московское каменное зодчество конца XVI века. Проблемы художественного мышления эпохи. М., 1996. С.129-131.
16. Орфинский В.П. Собор Покрова на Рву... С.59-60.
17. Чернякова И.А., Черняков О.В. Писцовые и переписные книги XVI-XVII вв. как источник по истории деревянного зодчества Карелии // Проблемы исследования, реставрации и использования архитектурного наследия Русского Севера: Межвуз. сб. Петрозаводск, 1988. С.63-65.
18. Орфинский В.П. Собор Покрова на Рву... С.74.
19. Орфинский В.П. Отголоски храмостроительных традиций... С.12-20.
20. Орфинский В.П. Архитектурный идеал русского православия и его локальные этнокультурные варианты в традиционном храмостроительстве Карелии и сопредельных территорий // Православие в Карелии: Материалы республиканской научной конференции (24-25 октября 2000 г.). Петрозаводск, 2000, с.19-33.
21. Орфинский В.П., Гришина И.Е. К вопросу об этнодифференцирующих признаках деревянного зодчества прионежских вепсов // Вепсы: История, культура и межэтнические контакты: Сб. науч. трудов. Петрозаводск, 1999. С.91-92.
22. Лютикова Н.П. "Шатровая о пяти главах..." (Новые материалы об Одигитриевской церкви в с. Кимжа Мезенского района Архангельской области) // Проблемы исследования, реставрации и использования архитектурного наследия Русского Севера. Петрозаводск, 1989. С.136-145.
23. Там же. С.139.
24. Мильчик М.И., Ушаков Ю.С. Деревянная архитектура русского Севера. Страницы истории. Л., 1981. С.69-71.
25. Мильчик М.И. Северные порядные записи XVII в. на строительство деревянных церквей // Материалы по истории Европейского Севера СССР. Северный археологический сборник. Вологда, 1973. Вып.3. С.402-425.
26. Орфинский В.П. Деревянное храмостроительство Российского Севера в контексте традиционной народной культуры // Мастер и народная художественная традиция Русского севера (доклады III Международной научной конференции "Рябининские чтения - 99"). Петрозаводск, 2000. С.394-395.
27. Ревзин Г.И., Седов Вл.В. Заказчик как проблема искусствознания. Вместо предисловия // Заказчик в истории русской архитектуры. Архив архитектуры. М., 1994. Вып.V.1. С.3-7.

Сайт музея "Кижи"

[Ингигерда]

Слудняков А.О. (г.Санкт-Петербург)
«Русский» и «карельский» способы дымоудаления в черных избах Северо-Запада России и Верхнего Поволжья: ареалы распространения.

Данная статья посвящена такому малоизученному вопросу истории традиционного крестьянского жилища лесной зоны Европейской России, как способы удаления дыма из чёрных (курных) изб. Специфика рассматриваемого вопроса и сложность его изучения заключается в том, что об этом узкотехническом аспекте традиционной архитектуры известно очень мало, как и вообще мало известно о деталях чёрных изб, большинство из которых не дожили до ХХ в., когда у исследователей проявился интерес к их изучению. Тем не менее, хорошо известны два основных способа дымоудаления – стенной, через отверстие в стене и потолочный, через отверстие в потолке. Разумеется, были отмечены и комбинированные системы дымоудаления, представляющие собой комбинации первых двух. В избах подобные формы почти не фиксировались, а встречались в основном в банях[1]. Однако, не только не были до конца выяснены вопросы происхождения способов дымоудаления, но и не были даже намечены основные ареалы их распространения.

В трудах известного отечественного исследователя деревянного зодчества профессора В.П.Орфинского была сделана попытка объяснить особенности распространения двух типов дымоудаления этнической спецификой, связанной с разными путями развития жилища у русских и финских народов. По мнению В.П.Орфинского, основанному главным образом на изучении курных изб Карелии и сопредельных ей территорий, дымоудаление через стену (стенной дымоволок) является русским, дымоудаление через потолок (потолочный дымоволок) карельским (и шире – прибалтийско–финским) способами дымоудаления. При этом известные учёному случаи применения подобного приёма русскими объясняются исключительно либо прямым карельским влиянием, либо наследием традиций «коренного финно–угорского населения», которое некогда находилось на данной территории. Эта идея проходит через все основные работы В.П.Орфинского, касающиеся данной проблемы[2]. Таким образом, даже такой частный вопрос, как дымоудаление, может не только пролить свет на историю развития избы и аналогичных ей отапливаемых построек, но и коснуться дискуссионной темы этнических и стадиальных форм в традиционной архитектуре.

В данной работе автор поставил себе задачу наметить в общих чертах ареалы распространения способов дымоудаления на территории Северо–Запада Европейской России. Рассмотрим вначале ситуацию, сложившуюся в Волго–Окском междуречье. Эта территория считается колыбелью Российского государства и поэтому данные по постройкам в этом ареале имеют особое значение.

Одним из наиболее ранних источников, по которому можно судить о дымоудалении в избах этого региона является гравюра французского графика А.Дюрана, выполненная им с натуры в 1830-х гг. На гравюре изображена изба с деревянным дымником, расположенная у стен Троице–Сергиевой лавры[3]. Изба, очевидно, скотная, что видно и по находящемуся рядом с ней скоту, и по её размерам. Дощатый коробчатый дымник расположен почти по центру избы, с небольшим смещением к лицевой стене. Такое расположение дымника определённо говорит о потолочном дымоудалении, так как при стенном дымоволоке дымник был бы над сенями. Похожее положение дымника было изображено А. Дюраном и на похожей на избу постройке, расположенной под Москвой, в окрестностях Новодевичьего монастыря[4].

Первые подробные описания крестьянских построек этого региона относятся к середине XIX в. В сообщении из Ростовского уезда описаны избы, «в которых дым прямо идёт в избу, а для выпуска онаго делается отверстие на потолке – в виде труб, которые во время топления открываются»[5]. Аналогичны данные имеются из Юрьевского[6] и Судогодского[7] уездов Владимирской губернии.

Косвенно можно предполагать наличие аналогичного способа дымоудаления и в Вязниковском уезде[8]. Хотя в это же время в том же уезде было зафиксирована и архаичная форма дымоудаления – через окно, расположенное на лицевой стене избы[9].

К 1930–1950-м г. относятся исследования крестьянского жилища Подмосковья. В курных избах Дмитровского уезда преобладало потолочное дымоудаление[10], хотя встречалось и стенное[11]. Потолочное дымоудаление было зафиксировано и в Бронницком уезде[12] .

В соседних местностях Верхнего Поволжья наблюдалась следующая ситуация. Упоминавшимся выше А.Дюраном на гравюре, изображавшей село, расположенное севернее Твери, было отмечено стенное дымоудаление – дымники расположены над сенями трёхчастных жилых построек[13]. Восточнее, у русских в Кашинском уезде, в 1848 г. было зафиксировано уже сосуществование стенного и потолочного дымоудаления[14]. Потолочное дымоудаление можно с большим основанием предполагать и в избах русских крестьян на юге Бежецкого уезда[15]. Аналогичная ситуация сложилась в ареале расселения тверских карел, у которых, как впрочем и у соседних с ними русских, господствовало потолочное дымоудаление[16]. Однако, по данным Г.С.Масловой, в старых жилых постройках карел встречалось и стенное (или комбинированное) дымоудаление[17] . Распространение потолочного дымоудаления было отмечено и у русских в Весьегонском уезде. Наиболее старая из изученных в этом ареале изб, датированная Е.Э.Бломквист первой четвертью XIX в., имела потолочное дымоудаление[18].

По Ярославскому и Костромскому Поволжью данных меньше, но и те, что имеются, позволяют сделать вывод, что и в этом регионе преобладало потолочное дымоудаление. Наиболее полные данные имеются из Мологского и Пошехонского уездов, где с середины ХIХ в. исследователи фиксировали исключительно дымоудаление через потолочный дымоволок в комбинации с цилиндрической или коробчатой дымницей[19].

Ещё ниже по Волге, видимо, также было распостранено потолочное дымоудаление. Во всяком случае в Галичском уезде даже в начале ХХ в. в скотных избах дым выводился через отверстие в потолке[20]. В фототеке Российского этнографического музея есть фотографии чёрных изб, сделанные в Солигаличском уезде в начале ХХ в. На этих фотографиях хорошо видно расположение дымников почти по центру четырёхстенных изб – явное свидетельство в пользу потолочного дымоудаления[21]. Всё тот же А.Дюран зафиксировал постройки деревни Гумнище (?), расположенной между Костромой и Ярославлем[22]. По расположению дымников на избах можно уверенно предполагать наличие потолочного дымоудаления.

Далее к востоку ситуация меняется. Данные из Нижегородского Поволжья говорят уже о преобладании стенных дымоволоков[23], хотя встречались и потолочные[24]. Дымоудаление через отверстие в потолке было отмечено и восточнее, у русских Вятской губернии[25]. Видимо, граница ареалов преобладания потолочного и стенного дымоудаления в Верхнем Поволжье проходит где-то по меридиану города Вязники, восточнее которого уже преобладает дымоудаление через стену.

По территориям, расположенным к западу и северо–западу от Волго–Окского междуречья, данных не так много. В Новгородской губернии потолочное дымоудаление в крестьянских избах имело распространение в Крестецком и Новгородском уездах, а также в бассейне реки Мсты[26]. Оно было отмечено и значительно южнее – в Демянском уезде[27], а также и в северных уездах губернии, например, в Череповецком[28] и Белозерском[29]. В соседнем же с Череповецким Устюженском районе, по личным наблюдениям автора этих строк, до сих пор в сохранившихся чёрных банях, построенных не позднее середины ХХ в., господствует потолочное дымоудаление. В крестьянских избах Новгородской губернии встречалась, по–видимому, и комбинация стенного и потолочного дымоудаления[30]. У русских Ингермандландии было отмечено дымоудаление через окно в задней стене избы[31].

Наибольший объём информации по данной проблеме относится к Русскому Северу. Причём, в отличие от Верхнего Поволжья, данные по которому ранее не рассматривались, для территории Русского Севера В.П.Орфинским уже были намечены ареалы распространения способов дымоудаления. Особая ценность выводов учёного заключается в том, что они базируются на подробном натурном исследовании традиционных построек в этом регионе. В связи с этим, а также из–за известной ограниченности объёма данной работы мы не будем рассматривать здесь всю массу письменных источников, касающихся проблемы дымоудаления на Русском Севере, а ограничимся выборочным анализом некоторых материалов, которые, как нам кажется, могут несколько дополнить данные В.П.Орфинского.

Итак, в работах В. П. Орфинского, посвящённых рассматриваемому вопросу, показано, что граница, разделяющая ареалы преобладания двух основных способов дымоудаления, в целом совпадает с восточной границей расселения карел, причём на западе (на территориях, населённых карелами) распространено потолочное дымоудаление, а на востоке, в русских районах – стенное[32] . И далее на восток, до Пинеги и Мезени, господствовал стенной дымоволок[33] .

Однако «карельский» способ дымоудаления был распространён и значительно восточнее ареала расселения карел, в чисто русских районах. Он встречался в Онежском[34] и имел широкое распространение в Тотемском уезде[35], где сосуществовал со стенным[36]. Потолочный дымоволок был распространён и у русских Заонежья[37].

В то же время и в Карелии, даже в глубине территории расселения карел, в чёрных овинах, ригах и банях, которые, как известно, сохраняют в себе многие черты архаичного жилища, встречалось и стенное дымоудаление (в банях оно существовало в комбинации с потолочным)[38] . Кроме того, в трапезных Варваринской церкви в с. Яндомозеро (1650 г.) и Никольской церкви Троицкого Муезерского монастыря (1602 г.), имевших курные печи, расположение волоковых окон наводит на мысль о возможности существования там дымоудаления через центральное окно фасадной стены[39].

Таким образом, видимо, восточная граница распространения потолочного дымоудаления находилась значительно восточнее границы расселения карел и проходила приблизительно по меридиану Онега – Тотьма, а, вероятно, и далее на юг, до Солигалича.
Восточнее Тотьмы господствующим был уже стенной дымоволок. Он был, видимо, практически единственным способом дымоудаления не только у русских в этом регионе, о чём уже говорилось выше, но и у коми, у которых, несмотря на финно–угорское происхождение, дымоудаление было «русским» и осуществлялось через окно в стене избы[40].

Общий обзор имеющихся источников позволяет сделать некоторые выводы и наметить, правда, очень приблизительно, учитывая характер письменных источников, ареалы распространения двух рассматриваемых типов дымоудаления. Ареал распространения потолочного дымоудаления охватывает практически всё Волго–Окское междуречье и Верхнее Поволжье от Твери и Москвы до Ярославля, Нижнего Новгорода и Вятки, причём встречается как у русских, так и у тверских карел. При этом этническая граница расселения последних вовсе не является границей распространения потолочных дымоволоков. На север от Волги этот ареал доходит до Солигалича, а ещё севернее и до Тотьмы и далее к Онеге. Но восточнее уже господствует стенное дымоудаление. На северо–западе этот ареал, вероятно, простирается от реки Мологи на север – через Устюжну, Череповец, Белозерск и далее через территорию, населённую вепсами[41]. На западе рассматриваемого ареала потолочное дымоудаление известно в Приильменье, в бассейне реки Мсты и даже южнее, в Демянском уезде.

Ареалы преобладания стенного дымоудаления также хорошо обозначены. Это территория к востоку от Пудожа – вплоть до Пинеги, Мезени и Печоры. На западе это территории к западу от Твери и Ингермандландия, а на востоке – Нижегородское Поволжье.

Из всего вышесказанного становится ясно, что ареалы распространения потолочного и стенного способов дымоудаления носят региональный характер и в целом не связаны с этническими границами. Единственным известным исключением является восточная граница расселения карел, которая делит ареалы преобладания обоих способов дымоудаления. Однако она является границей именно преобладания, а не распространения того или иного типа на пространстве Русского Севера. При этом все типы дымоудаления в большей или меньшей степени известны всем народам на Северо–Западе России.??? к, у русских Заонежья был распространён Ия???. ницей расселения карел, причём на запад распространено потолочное дымоудаление, а от меридиана Москва–Тверь, то, по всей видимости здесь преобладало стенное дымоудаление. (прим. моё - последняя фраза мне непонятна, но так на сайте)

Примечания:
[1] Медведев П.П. Бани на территории Онежского бассейна (ареальные исследования) // Народное зодчество. Сб. науч. трудов. Петрозаводск, 1992. С. 119–121.
[2] Орфинский В.П. 1) Деревянное зодчество Карелии. Л., 1972. С.29–30; 2) Карельское деревянное зодчество и его связь с архитектурой русского Севера //Архитектурное наследство. М., 1975. №23. С.65–66; 3) Орфинский В.П., Гришина И.Е. Простейшие деревянные постройки как источник для изучения крестьянского жилища // Народное зодчество: Сб. науч. трудов. Петрозаводск, 1992. С.28–29 и др.
[3] Demidoff A. Le Voyage Pittoresque et Archeologique en Russia execute en 1839 sous la Direction de M. Anatole de Demidoff / Dessins faits d'apres nature et lithographies par Andre Durand. Paris: Chez Gihaut Frirel, S.a. P.87.
[4] Demidoff A. Le Voyage… P.43.
[5] Новский П. Сведения для Географического Общества о жителях города Ростова и Ростовского уезда Ярославской губернии. 1849 (Архив Русского географического общества (далее — АРГО) р.47, оп.1, №15, л.2–2об.).
[6] «…в потолке прорубается окно с дверкой; это отверстие деревянной трубы, в которую во время топления выходит дым» (Бережнов Д. Село Шельбово Юрьевского уезда в этнографическом отношении. 1850 — АРГО, Р.6, №22).
[7] Соколов. Этнографическое описание Высокорецкой волости Судогодского уезда, 1850 — АРГО, р.6, №19.
[8] Валединский Г. Этнографические сведения о жителях Вязниковского уезда Владимирской губернии, 1854 — АРГО, р.6, № 64, л.1.
[9] Валединский Г. Этнографические сведения…, там же, л.2.
[10] Соловьёв К.А. Жилище крестьян Дмитровского края // Труды музея Дмитровского края. Дмитров, 1930. Вып.6. С.21.
[11] Там же. С.23.
[12] Маслова Г.С. Селения и постройки колхозов Московской области // Советская этнография. М., 1951. №2. С.68.
[13] Demidoff A. Le Voyage… P.36.
[14] «…для выхода дыма делают или особенное вверху стены окно, или прорубают оное на потолке, но не против очёлка, а в сторону от печи, против которого окна ставят продолблённую осину, досягающую другим концом на аршин выше крыши — это труба здешнего края» (Ушаков Г.А. Этнографические сведения о жителях села Васьянского, Кашинского уезда Тверской губернии. 1848 — АРГО, р.41, оп.1, №13, л.1об).
[15] Описание прихода села Илигощь — АРГО, р.41, оп.1, №16, л.2.
[16] Артамонов М.И. Постройки Краснохолмского уезда //Верхнее–Волжская этнологическая экспедиция. Крестьянские постройки Ярославско–Тверского края. Л., 1926. С.37; Песселеп Л.И. Постройки Бежецкого уезда // Верхнее–Волжская этнологическая экспедиция. Крестьянские постройки Ярославско–Тверского края. Л., 1926. С.116.
[17] «…дым выходил в отверстие, сделанное в потолке и в окне» (Маслова Г.С. Материалы по этнографии карел Калининской области // Советская этнография. М., 1936, №2. С. 85, 91).
[18] Бломквист Е.Э. Крестьянские постройки русских, украинцев и белорусов //Восточнославянский этнографический сборник. М., 1956. С.217. Рис.47–2.
[19] Архангельский В. Прибавления к сведениям, посланным в Императорское Русское Географическое общество в 1849 году. 1854 — АРГО, р.47, оп.1, №33, л.2; Бломквист Е.Э. Постройки Мологского уезда // Верхнее–Волжская этнологическая экспедиция. Крестьянские постройки Ярославско–Тверского края. Л., 1926. С.81; Забелло С.Я., Иванов В.Н., Максимов П.Н. Русское деревянное зодчество. М., 1942. Ил.13 и др.
[20] Анкета Русского географического общества 1917 г. по Галичскому уезду Костромской губернии — АРГО, ф.24, оп.1, №8-00211.
[21] Фототека Российского Этнографического музея, Колл. 3584, Солигаличский уезд, №3584-42, 3584-48. Фото Орлова. 1915 г.
[22] Demidoff A. Le Voyage… P.80.
[23] Васильев Ф.В. Материальная культура крестьян Нижегородского Заволжья (середина XIX — начало XX вв.). Лекции. М., 1982. С.197–198.
[24] Васильев Ф.В., Дмитриевский С.В., Пухов М.Ю. Русское сельское население юго–восточных уездов Нижегородской губернии в XIX — начале ХХ в. Поселения, крестьянская усадьба, жилище. Нижний Новгород, 2006. С. 58.
[25] Матвеева Е.В. Из материалов этнографической экспедиции в Куменскую волость Вятского уезда //Труды Вятского государственного музея. Вятка, 1927. Т.1. С.52.
[26] Филлипова Л.А. Витославицы. Новгородский музей деревянного зодчества. М., 2004. С. 72–76, 79–80.
[27] Разработка анкеты по Новгородской губернии. Анкета РГО. 1917. АРГО. Ф.24. Оп.1. №105-Х. Л.29об.
[28] Череповецкий уезд Череповецкой губернии. 1917 — АРГО, ф.24, оп.1, №25.
[29] Разработка анкеты по Новгородской губернии. — АРГО, ф.24, оп.1, №105-Х, л.11.
[30] Богословский Н. Общий очерк образа жизни и характера жителей Новгородской губернии //Новгородский сборник. Новгород, 1865. Вып.1. С.10.
[31] Разработка анкет по Санкт–Петербургской губернии — АРГО, ф.24, оп.1, №105-XII, л.10об–11.
[32] Орфинский В.П. Деревянное зодчество Карелии. С. 28–30; Орфинский В.П. Карельское деревянное зодчество… С.65–66; Орфинский В.П., Гришина И.Е. Простейшие деревянные постройки… С.28–29 и др.
[33] Ефименко П.С. Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии. М., 1877. Ч.1. С. 22, 42.
[34] Станюкович Т.В. Внутренняя планировка, отделка и меблировка русского крестьянского жилища //Русские. Историко–этнографический атлас. Из истории русского народного жилища и костюма (украшение крестьянских домов и одежды). Середина XIX — начало ХХ в. М., 1970. С.64–65. Рис.2–1.
[35] Осипов Д.П. Крестьянская изба на севере России. (Тотемский край). Тотьма, 1924. С. 4; Бломквист Е.Э. Крестьянские постройки русских, украинцев и белорусов. С.255.
[36] Вологодская губерния. Тотемский уезд — АРГО, ф. 24, оп. 1, №105–III, л. 23; Осипов Д.П. Крестьянская изба на севере России. С.1.
[37] Орфинский В.П. Логика красоты. Петрозаводск, 1978. С.41.
[38] Габе Р.М. Карельское деревянное зодчество. М., 1941. С. 187, 189, 191–193; Орфинский В.П., Вахрамеева Т.И. К вопросу о генезисе и эволюции риг Карелии // Культура Русского Севера. Л., 1988. С. 185, 187; Гришина И.Е., Орфинский В.П. Традиционная застройка Панозера // Панозеро: сердце Беломорской Карелии. Петрозаводск, 2003. С.265 и др.
[39] Центральное окно там расположено выше чем боковые. По известной гипотезе Е.Э. Бломквист, в этом случае оно служило для дымоудаления (Бломквист Е.Э. Крестьянские постройки русских, украинцев и белорусов. С.119–120).
[40] Белицер В.Н. Очерки этнографии народов коми. М., 1958. С. 177, 185; Народы Европейской части СССР. М., 1964. Т.2. С.424.
[41] У вепсов, как и у карел, преобладало потолочное дымоудаление (Строгальщикова З.И. Традиционное жилище Межозерья, 1900–1960. Л., 1986. С.35).

Сайт музея "Кижи"

[Ингигерда]

Шургин И.Н. (г.Москва)
Некоторые региональные особенности деревянных храмов Вологодчины второй половины XVIII века

Статья написана на средства гранта РГНФ: проект №06–04–00437а.

На проявление локального архитектурного своеобразия деревянных церквей исследователи обратили внимание в конце 1930–х годов. С.Я.Забелло, В.Н.Иванов, П.Н.Максимов в своей известной монографии первыми назвали местные архитектурные «школы»: «прионежскоую» и «пинежско–мезенскую»[1]. Позднее С.Я.Забелло отметила локальную группу храмов с крещатой формой плана в Череповецком уезде (ныне Вологодская область)[2]. Ю.Г.Самойлов выделил особую разновидность ярусных церквей в селениях по реке Ветлуге и ее притоку Волу[3]. Но все эти исследователи лишь констатировали обнаруженные ими явления и не углублялись в их изучение.

Отчетливо о существовании региональных особенностей в деревянной церковной архитектуре заявил В.П.Орфинский в монографии о деревянном зодчестве Карелии[4]. Он же в ряде статей развил идею об этническом своеобразии карельской деревянной архитектуры[5].

Недавно так называемое кубоватое завершение церквей в качестве местной архитектурной формы подверглось разностороннему исследованию в работе А.Б.Боде. В частности, автор инвентаризировал и систематизировал известные кубоватые храмы, уточнил время, пути и границы их распространения, попытался установить источник их образования и пришел к выводу о существовании «поонежской архитектурной школы»[6].

Типологически своеобразная группа из трех ярусных церквей, построенных в последние два десятилетия XVIII века, выявлена нами в Вологодской области[7]. Все они были посвящены Рождеству Богоматери и стояли в селах: Каликине (Поповке) Вожегодского района, Корневе Устьянского района, Васильевском (Межурках) Харовского района. В прошлом эта территория составляла порубежье Вологодской и Новгородской губерний[8] (рис.1–3).

Долгое время исследователи деревянной архитектуры были знакомы только с церковью в Корневе, фотографию южного фасада которой опубликовали Ф.Ф.Горностаев и И.Э.Грабарь в «Истории русского искусства». Снимок сопровождается комментарием: «… встречаются и приемы, схожие с первичным плановым приемом шатровых храмов, как мы видим в интереснейшей церкви Рождества Богородицы в Корневе Кадниковского уезда… Она в своей нижней части, до сих пор еще не обшитой, производит впечатление какого–то крепостного сооружения и отличается замечательной живописностью. Ее главный сруб – с основания восьмигранный, причем вход в него устроен в особой обширной нише, вынутой в нижней части западного прируба–трапезы»[9].

Не обошел вниманием корневскую церковь и М.В.Красовский, заметивший в ней: «…какой–то неуловимый характер севера… ее нижний ярус, срубленный восьмериком и этим резко отличающийся от остальных четырехъярусных церквей, имеет… суровый и величавый вид, как и все, что создано руками северян, строивших на самой грани XIX века почти так же, как и на два века раньше»[10].

Две другие церкви группы не попали в поле зрения первых исследователей деревянной архитектуры. Только в 1983 г. они в качестве архитектурной аналогии храма Ильи Пророка (1755 г.) на погосте Цыпино были обследованы под руководством автора настоящей статьи. Некоторые из полученных при обследовании данных были опубликованы, в частности, был отмечен необычный прием устройства входа в храм: без крыльца и наружной лестницы, в боковых нишах[11].


Рис.1. Церковь Рождества Богородицы в с.Каликино. Вид с юго-запада. Фото И.Н.Шургина, 1983 г.


Рис.2. Церковь Рождества Богородицы в с.Корнево. Вид с севера. Фото П.П.Покрышкина, 1905 г. Фотоархив ИИМК, негатив II 27756

Как Ф.Ф.Горгостаев с И.Э.Грабарем, так и М.В.Красовский реально не видели корневскую церковь, и писали о ней, вероятно, по единственной фотографии. Наверное, по этой же причине оба исследователя не смогли заметить большинства архитектурно–типологических особенностей, отличающих корневский храм от абсолютного большинства других, известных в то время. Выявленные нами фотографические и письменные архивные материалы о церкви Рождества Богородицы в Корневе[12] позволили детальнее познакомиться с архитектурой этого памятника, определить его место в ряду аналогичных храмов. По архивным источникам также удалось установить некоторые подробности архитектурной истории церквей в Каликине (Поповке) и Межурках (Васильевском).

Первой из трех была построена в 1783 г. церковь в селе Каликино (Поповка)[13]. Она представляла собой башню, у которой основной восьмерик нес еще два восьмерика, сужавшихся на каждом ярусе, но все же широких. Верхний из них накрывался граненым куполом под железом. На вершине купола стоял еще один небольшой восьмерик с куполочком – постаментом под главу, похожую на вазон, с ажурным крестом. Маленький купол, глава и крест были железными. Нижний восьмерик по высоте равнялся почти половине всей башни. С востока и запада он дополнялся двумя прирубами (рис.4). Восточный пятистенный прируб (алтарь) в ширину распространялся на всю грань восьмерика. Западный – от земли до пола храма по форме напоминал букву Т. Его «ножка» шириной была равна грани восьмерика, а поперечник – всему восьмерику. Несколько верхних бревен южной и северной стен поперечника, равномерно нарастая в длину, выступали навстречу аналогично выпущенным бревнам восьмерика. Вместе эти выпуски образовывали подобия арок над нишами с продольных сторон храма. Выше пола прируб продолжался уже без восточных стен поперечника. Северная же и южная стены последнего посредством сплошных бревен объединялись с соответствующими гранями восьмерика. Эти, уже единые стены вместе с западной стеной прируба, продолжавшейся от земли, образовывали галерею–паперть, обходившую «ножку» Т–образного прируба, поперечная часть которого не поднялась выше пола, осталась в подклете.


Рис.3. Церковь Рождества Богородицы в с.Васильевском. Вид с юго-востока. Фото И.Н.Шургина, 1983 г.


Рис.4. Церковь Рождества Богородицы в с.Каликине. План подклета.

Металлические элементы в архитектуре памятника – составная часть переделок, которым он подвергся, по всей вероятности, в 1840-х – начале 1850-х годов[14]. В этот период времени сруб церкви, первоначально открытый, был горизонтально обшит досками, оконные проемы основных помещений растесаны. Детали обшивки имитировали классические архитектурные формы, к тому времени широко распространившиеся в отделке не только каменных, но и деревянных построек. Это карнизы с сухариками и орнаментальные фризы под ними. Это арочные ниши на колонках с высокими базами – колонки парами стояли по углам двух верхних восьмериков. Это ложные (нарисованные на досках обшивки) окна посередине граней восьмериков, где не было настоящих проемов. Внутри собственно церкви стены были обтянуты холстом, включая купол, в зените которого помещалась икона «Коронование Богоматери»[15].

Под обшивкой все же оставались некоторые первоначальные детали, свидетельствовавшие о глубокой связи этого храма с архитектурными традициями предшествующего времени. В частности, окно, освещавшее северную промежуточную лестничную площадку, имело косящатую конструкцию. Нижняя кромка, так называемых, «заушин» его верхнего косяка была орнаментально подтесана по волнообразной кривой. Подобный декор широко применялся в деревянной архитектуре с XVII века. Аналогичную орнаментальную порезку имели и косяки северных дверей, одна из которых вела в церковь, а другая, прорубленная в северо–западной стене восьмерика – в подклет.

К сожалению, остается неизвестным, как были обработаны косяки дверей с южной стороны: эти двери переделали при устройстве в храме склада. По всей вероятности, тогда же в интерьере были разобраны две косых стены восьмерика (юго–западная и северо–западная) и западный прируб. Для поддержания оставшихся верхних конструкций вместо разобранных стен под углы восьмерика были подставлены столбы.

Второй храм – Рождества Богородицы в Корневе или «на Корне», как писали в документах XVIII в.,[16] был построен в 1793 г.[17] Он обладал того же типа объемной композицией, что и каликинская церковь, но отличался большей стройностью и наличием еще одного, четвертого восьмерика (рис.2). Ярусную башню накрывал небольшой граненый купол с главой округлой формы на относительно тонкой шее. Главу венчал металлический восьмиконечный крест. К началу XX в. глава, шея и купол были обиты железом. Три верхних восьмерика, срубленные «в лапу» и стесанные снаружи, были по углам обшиты и побелены. Однако основная, нижняя часть храма до 1906 года сохранялась без переделок, а именно: без обшивки, с первоначальными косящатыми окнами не только на уровне лестничных площадок, но и в стенах галереи–паперти и верхних восьмериков. Иначе, чем в каликинской церкви, был расположен и вход в здание. Здесь следует отметить неточность в процитированном выше замечании И.Э.Грабаря о корневской церкви. Дверь в юго–западной грани ее восьмерика, которая видна в нише на опубликованной фотографии, вела не в храм, а в одно из помещений подклета. В храм же можно было войти только с запада (рис.5).

Из притвора лестница, ступени которой врубались во внутренние стенки Т–образного прируба, вела на площадку перед двустворчатой дверью с нарисованными филенками. Проем обрамлял перспективный портал с килевидным завершением, с богатой резьбой и росписью[18]. За дверью в противоположной, восточной стене прируба находился вход в кладовую, а по сторонам в перпендикулярном направлении к северной и южной стене были врублены ступени лестниц. После промежуточной площадки их направление менялось на 180°: ступени верхних маршей крепились во внутренний переруб и наружную западную стену, вдоль которой поднимались на паперть. Там три входа вели в собственно церковь: два боковых – в северо–западной и юго–западной гранях восьмерика и третий – в западной стене прируба. Вверху центральный вход выделялся столь же богатым оформлением, как и внизу, но рисунок резьбы и роспись были иными. Боковые же проемы, судя по чертежу П.П.Покрышкина, имели гладкие косяки.

Третья церковь группы была срублена в 1796 г. в селе Васильевском (Межурках)[19]. По объемной композиции она являлась почти полной аналогией корневскому храму, только восьмерики имели иные пропорции (рис.3). Вместе с тем строители уже не использовали в окнах и дверях косящатые конструкции с заушинами и, следовательно, старинный декор. Вход был устроен подобно каликинской церкви, но только с одной, южной стороны – той, которая «смотрела» на село (рис.6). После переделок 1915 года – горизонтальной обшивки сруба и покрытия железом купола и главы[20], последняя все же сохраняла традиционную луковичную форму и деревянный восьмиконечный крест.


Рис.5. Церковь Рождества Богородицы в с.Корнево. План на уровне пола. Чертеж П.П.Покрышкина, 1905 г. Фотоархив ИИМК, негатив III 9608.


Рис.6. Церковь Рождества Богородицы в с.Васильевское. План подклета

В интерьере, избежавшем типичных для XIX века «поновлений», поражал великолепный резной, ярко раскрашенный портал, обрамлявший центральный вход в церковь из галереи[21]. Боковые входы, в юго–западной и северо–западной гранях восьмерика, имели косящатое, но гладкое заполнение с арочным верхом.

Уже в церкви Рождества Богородицы в селе Каликино полностью видны архитектурные особенности выделенной нами группы храмов. Первая особенность: объединение клетской и восьмериковой основ в многоярусную объемную композицию. В основании каликинской и двух аналогичных церквей – не просто восьмерик, а восьмерик, встроенный в клеть с восточной стороны. В образовавшемся сложном срубе южная и северная грани восьмерика являются частями соответствующих стен клети, выступающие восточная, юго–восточная и северо–восточная грани восьмерика заняли место одной восточной стены клети. Остальные грани восьмерика вместе с западным прирубом оказались внутри общего, так сказать, клетско–восьмерикового сруба, в котором как с юга, так и севера существовали ниши, привлекшие внимание Ф.Ф.Горностаева и И.Э.Грабаря.

Вторая особенность: очень высокий подклет подо всем зданием.

Третья характернейшая особенность этих трех церквей – устройство круговой (трехсторонней) галереи–паперти внутри «клетской» части сруба. Прежде паперти четко выявлялись в объеме храма; конструктивной основой им служили либо консольно выступающие бревна основного сруба – тогда они назывались «висячими», либо отдельный сруб от земли. Новый композиционно–конструктивный прием – включение круговой и как бы «висящей» высоко над землей паперти в единый компактный сруб, содержавший также восьмерик собственно церкви с прирубом – позволил избавиться от угрозы провисания консолей.

Четвертая особенность – расположение входа в храм внутри основного сруба, а не с наружного крыльца.

Если первые три архитектурные особенности в одинаковых формах присущи всем храмам группы, то четвертая проявляется по–разному. В церквях сел Каликина (Поповки) и Васильевского (Межурок) дверные проемы находились в восточных стенах поперечника Т–образной части сруба, выходивших в его ниши. Вход в церковь Рождества Богородицы в Корневе располагался иначе: не в нишах с севера и юга, но через притвор с запада.

Эта разница в расположении внутренних входов заслуживает особого рассмотрения. Среди известных памятников аналогию устройству входа в корневский храм можно найти только в материалах исследования Ильинской церкви Цыпинского погоста[22]. По сохранившимся в ней следам от ступеней и промежуточных лестничных площадок, выясняется, что внутренние лестницы располагались так же, как и в храме Рождества Богородицы в Корневе (рис.7). При дополнительных исследованиях Ильинской церкви в 2000 году на внешней стороне западных стен лестничных срубов были обнаружены доказательства существования притвора, подобно храму в Корневе: опиленные торцы бревен (первоначально эти бревна продолжались на запад и служили боковыми стенами притвора) и над ними – следы примыкания двускатной кровли[23].

Вместе с тем важно отметить различие планово–объемной композиции этих двух памятников. У Ильинской церкви паперть не включена в единый объем основного сруба здания, как в храме Рождества Богородицы. Она, по традиции, высоко над землей опирается на консольно выступающие бревна сруба. Поэтому первоначально на паперть, вероятно, вело высокое наружное крыльцо. Только позднее первоначальное крыльцо и западные консоли были сломаны, и вместо них под углы паперти Ильинской церкви поставлены срубы для размещения в них лестниц внутреннего входа.

По сведениям из архивных источников, в начале 1770-х годов в селениях, вошедших позднее в Кирилловский уезд, стояли церкви, планы которых были аналогичны, в одном случае храму Ильи Пророка погоста Цыпино (после устройства внутреннего входа), в другом – Рождества Богородицы в селе Каликино (Поповка). В числе первых – церкви: «святой мученицы Парасковии что на Ачеве», Богородская «что на Уфтюге на стану», Троицкая «что на Уфтюге»[24]. В плане они представляли собой восьмерик с двумя прирубами, который, как в Цыпино, с трех сторон обходила «паперть на выпусках» (алтарный прируб, правда, был прямоугольным). Но при этом ни на одном из трех чертежей не показаны наружные крыльца и лестницы. На плане же храма в Ачеве явно обозначен внутренний вход с запада (рис.8).

Из числа церквей, на уровне основных помещений обладавших таким же планом, как храм в Каликине (Поповке), с достаточной определенностью можно назвать две. Места их расположения указаны в сопроводительной надписи к общему чертежу: «План церквей холодных в Рукине, на Славинском Волоку, на Цыпине и прочих». При первой публикации этого чертежа мы уже отмечали его неточность в отношении Ильинской церкви Цыпинского погоста[25]. На чертеже паперть продолжает южную и северную стены восьмерика, а в существующей Ильинской церкви обходит их. Храм же с аналогичным планом в Каликине (Поповке) дает реальное основание предположению о том, что сходные с ним церкви в действительности стояли вблизи Цыпино. В частности, сходство должно было проявляться в наличии внутреннего входа.


Рис.7. Церковь Ильи Пророка погоста Цыпино. План подклета. Реконструкция И.Н.Шургина.


Рис.8. «План холодной деревянной святые мученицы Парасковии, что на Ачеве церкви». Чертеж 1773 г. ГАВО, ф.496, оп.1, д.2968, л.37

К сожалению, по одному плану невозможно точно представить архитектуру здания в целом. Пока остается неизвестным, какими в действительности были эти пять церквей: шатровыми (восьмериком от земли либо восьмериком на четверике) или многоярусными? В случае многоярусной объемной композиции были ли они похожи на храм в Цыпинском погосте или в Каликине (Поповке)? Кроме того, не всегда ясно, где находился внутренний вход: с запада, как в Корневе, или с севера и юга, как в Каликине (Поповке) и Васильевском (Межурках). Но не стоит сомневаться в том, что, согласно датировке выявленных чертежей планов, храмы с внутренним входом, а некоторые и с внутренней папертью уже существовали на рубеже 1760–х – 1770–х годов, причем на компактной территории, которая к концу 1770-х годов вошла во вновь образованный Кирилловский уезд[26].

Вновь выявленные нами архивные материалы позволяют яснее представить, как решалась задача включения наружного входа и наружной круговой паперти в единый сруб западной части церковных зданий. Во всей полноте она была решена в сложных многоярусных храмах типа каликинского. Один из предшествующих этапов на пути решения задачи показывают церкви, подобные корневской. Планы же храмов, стоявших в селениях на речке Уфтюге и в Ачеве, дают основание предположению о том, что прием устройства входа внутри сруба сложился в церквях типа восьмерик от земли, с круговой папертью «на выпусках». Вполне возможно, что по образцу одного из таких храмов был переделан вход в цыпинскую церковь – ярусную башню из пяти восьмериков, включая восьмерик основания. Следовательно, тенденция устройства входа и круговой паперти внутри единого сруба храма первоначально реализовалась и развилась в церквях стоявших в пределах Кирилловского уезда и сопредельной территории.

Примечания:

[1] Забелло С., Иванов В., Максимов П. Русское деревянное зодчество. М., 1942. С.42–43.
[2] Забелло С. Костромская экспедиция // Архитектурное наследство. М., 1955. №5. С.28.
[3] Самойлов Ю.Г. Деревянные ярусные церкви Поветлужья. Исследования и реставрация // Ученые записки Волго–Вятского отделения Международной Славянской академии наук, образования, искусств и культуры. Нижний Новгород, 2000. Вып.4. С.41–43.
[4] Орфинский В.П. Деревянное зодчество Карелии. Л., 1972.
[5] Орфинский В.П. 1) Особенности деревянного культового зодчества Карелии // Архитектурное наследство. М., 1983. №31. С.17–27; 2) Народное деревянное зодчество в зонах этнических контактов на севере России // Архитектура мира. М., 1993. Вып.2. С.45–48; 3) Храмостроительные школы в народном деревянном зодчестве Русского Севера // Локальные традиции в народной культуре Русского Севера (Материалы IV Международной научной конференции «Рябининские чтения — 2003»). Петрозаводск, 2003. С.396–400.
[6] Бодэ А.Б. Деревянное зодчество Русского Севера: Архитектурная сокровищница Поонежья. М., 2005.
[7] Шургин И.Н. Исчезающее наследие. Очерки о русских деревянных храмах XV–XVIII веков. М., 2006. С.111–115.
[8] Села Корнево и Васильевское относились к Кадниковскому уезду Вологодской губернии, а Каликино — к Кирилловскому уезду Новгородской.
[9] Горностаев Ф., Грабарь И. Деревянное зодчество русского севера // История русского искусства. М., [1910]. Т.1. С.421, (фото на с.419).
[10] Красовский М. Курс истории русской архитектуры. Пг., 1916. Часть I: Деревянное зодчество. С.308.
[11] Шургин И.Н. Ильинская церковь Цыпинского погоста и близкие ей памятники деревянного зодчества конца XVIII в. // Ферапонтовский сборник. М., 1985. Вып.1. С.216.
[12] Российский государственный исторический архив (РГИА), ф.799, оп.25, д.1572; оп.33, д.117. Чертежи и фотографии П.П.Покрышкина 1905 г. — Фотоархив ИИМК, негативы III 9608–III 9610, II 27755–II 27769.
[13] Государственный архив Новгородской области (ГАНО), ф.480, оп.1, д.3307, л.131. Храм Рождества Богородицы рухнул летней ночью 2003 г. (См.: Михайлов К.П. На траве дрова… // Родная газета. 2003. 5 сентября. №19 (19). С.15).
[14] Свидетельство о внешнем виде церкви в 1853 году дает основание предположить, что к этому времени она уже не один год была обшита снаружи (см.: Новгородский государственный объединенный музей–заповедник (НГОМЗ), ф.14, инв. 34835/11315, л.405 об.)
[15] Государственный архив Вологодской области (ГАВО), ф.1147, оп.2, д.262, л.236.
[16] ГАВО, ф.883, оп.1, д.167, л.325.
[17] Известия Императорской археологической комиссии. Пг., 1915. Вып.59. С.183. Некоторые источники середины XIX датируют храм в Корневе иначе: «…построен в 1795 году, а освящен в 1796 году Вологодским иереем Василием Иконниковым …антиминс освящен в 1792 году» (ГАВО, ф.883, оп.1, д.167, л.325). Однако в начале XX века во всех документах содержится только одна дата — 1793 год (см. сноску 12). Церковь разобрана до 1960-х годов. (См.: Архитектура и ландшафты России. Черная книга. Утраты. М., 2003. С.364).
[18] Шургин И.Н. Исчезающее наследие. Рис.11.6.
[19] Известия Императорской археологической комиссии. Пг., 1915. Вып.59. С.181. Церковь сгорела во второй половине 1980-х годов. (См.: Архитектура и ландшафты России. Черная книга. Утраты. М., 2003. С.363).
[20] ГАВО, ф.1063, оп.1, д.139, л.1.
[21] Шургин И.Н. Исчезающее наследие. Рис.11.9.
[22] Шургин И.Н. Ильинская церковь Цыпинского погоста и близкие ей памятники. С.219.
[23] Следы существования притвора обнаружил архитектор А.В.Никитин (Архив ООО «КАРЭНСИ», Ильинская церковь (1755 г.) Цыпинского погоста, Кирилловского района Вологодской области. Дополнительные комплексные научные исследования. Том 2. Книга 1. Архитектурно–археологические обмеры. М., 2001. Архивный №127/1326).
[24] ГАВО, ф.496, оп.1, д.2968, л. 37, 21, 13 об.
[25] Шургин И.Н. Ильинская церковь Цыпинского погоста и близкие ей памятники. С.213.
[26] В дополнение к названным храмам укажем еще на церковь Богоявления в селе Богоявленском Близ Череповца (Дмитриева З.В., Мильчик М.И. Графические и текстовые источники по истории деревянного церковного зодчества Белозерья (XVI–XVIII вв.) // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1987. Т.XIX. С.169, рис.4,12 на с.159).

Рябининские чтения

[Ингигерда]

Ершов В.П. (г.Петрозаводск)
К вопросу о «курицах» как конструктивной детали безгвоздевой крыши.

Работа выполнена при поддержке РГНФ; проект №05-04-42402а/С.

Массивные плахи–доски безгвоздевых крыш северных домов, церквей, часовен, амбаров держатся на конструктивных деталях, которые получили странное название – потоки и «курицы». Делали «курицы» из тонкоствольной ели, крюк (окручье) вытесывали из ее корневища. На крюках лежали потоки, в которые упирались нижние концы кровельного теса.
Крестьянская изба – образ полисемантический, в ее архитектурных деталях, их названиях, орнаментах зашифрованы антропоморфные, орнитоморфные, зооморфные образы, составляющие суть религиозных верований наших далеких предков. Это хорошо показала в своем фундаментальном исследовании мифологической прозы Н.А.Криничная (прим. 1). Мой научный интерес связан с «курицами». Семантика этой детали безгвоздевой крыши еще требует тщательного изучения, но все же некоторые соображения уже можно высказать сейчас.

В.И.Даль дает точное функциональное определение «курицы»: «курица в значении крюка, кокоры на кровлю» (прим. 2). Это же определение дает и Словарь русского языка IХ–ХVII вв.: «Куръ – приспособление для поддержки чего – либо, крюк» (прим. 3). Есть и другие значения, косвенно относящиеся к нашей теме: кур – петух, кур (бранное) – леший (прим. 4).

Крестьянин был практичным хозяином. Он широко использовал материал, предоставляемый ему природой, умел найти ему наиболее целесообразное применение. В то же время любая сторона его хозяйственной жизни находила свое место в духовной сфере. КУРЪ, КОКОРА, КРЮК для потока по созвучию подсказали ему мифологему курицы, тем более что зрительно рядоположение крюков на потоке, действительно, имитирует нашест с этими домашними птицами. Само название крюка – «кокора» – связано с звукоподражанием куриному «квоханью». Вл. Даль не прошел мимо этого замечательного лингвистического феномена: «коко – яйцо, особенно в беседе с детьми», «кокошь – курица, наседка», «кокотать – кричать кококо, кудахтать», «кокора, кокарь, кокорыга – бревно или брус с корневищем, дерево с корнем клюкою, с коленом (прим. 5). И лучшую породу дерева, чем ель, для этого предназначения трудно найти: ее корень растет перпендикулярно стволу и позволяет вырубать из него крюк (один или несколько). Естественно, ему придавали форму птичьей головы, реже – конской или дракона.

На декоративную функцию конструктивных деталей крестьянской крыши (потоков, охлупней и куриц) обращали внимание Р.М.Габе (прим. 6), В.П.Орфинский (прим. 7), З.И.Строгальщикова (прим. 8), Н.А.Криничная (прим. 9). «Курицы–кокоры» выполняли прежде всего утилитарную, а также имитативную, декоративную, магическую, оберегательную (апотропеическую) функции. Они типологически соединили в себе два значимых для нас семантических ряда:

- фитоморфный: ель, из которой они сделаны. Ель – дерево мертвых (предков).
- и орнитоморфный: курица – также персонаж «иного» мира.

Оба эти ряда отражают представления о мире предков, это объединяет их в единый сакральный символ. О полисемантическом значении ели я уже писал (прим. 10). О курице и петухе надо сказать особо.

Русским курица была известна уже на рубеже I – начала II тыс. н.э. В Карелии (карелам, вепсам) несколько позже: «в раннем средневековье весь не разводила кур», – пишет И.Ю.Винокурова (прим. 11). Первоначально у прибалтийско–финских народов курицы играли роль домашних охранителей: подвески–обереги в виде «курочек» и «петушков» часто встречаются в древневепсских оятских курганах. «Стилизованные изображения курицы (точнее птиц из семейства куриных) известны в виде объемных подвесок древней веси раннего средневековья: туловище их гипертрофировано, грудь сильно выпячена вперед, на голове хохолок», – пишет А.П.Косменко (прим. 12). И в дальнейшем, с развитием птицеводства, «курица стала объектом многих продуцирующих и предохранительных обрядов» (прим. 13). Мифологические представления о курицах и петухах стали основой многих магических обрядов, фольклорных произведений, изобразительных мотивов, в том числе и в орнаментах на избе.

Курица была тесно связана с жильем человека. Н.А.Криничная собрала интересный материал в этом отношении (прим. 14). Курица была вместилищем жизненной силы (волосы, перо), которая переносилась на дом и его обитателей, это делало ее объектом особого почитания. Курица контаминируется с домовым, с предками, является строительной жертвой, потому многие обряды крестьян включали в себя манипуляции с курицами, петухами, еловыми ветками.

Курица даже определила название древней избы – «курная изба». По мнению Н.А.Криничной, прилагательное «курный» образовано от слов «кур», что означает петух, и от глагола «курити» – разжигать огонь (прим. 15). Соответственно, многие архитектурные детали избы сохранили названия различных частей птицы – крылья, гребень, подперки и т.д.

Курица, как и ель, – персонаж потусторонний, хтоническая птица; в свете обрядовой практики – персонаж активный, широко соотносимый с различными сторонами духовной жизни крестьян. Прежде всего она связана с темой смерти (прим. 16), свадебными (прим. 17), похоронными, медицинскими, апотропеическими и мантическими (прим. 18) обрядами. Мифологемы курицы и ели легли на конструктивную деталь крыши – «крюк–курица» и определили его птичий облик и полисемантическое содержание. «В вепсском декоре птицы занимают важное место: их очертания придавались и кокорам и конькам», – пишет З.И.Строгальщикова (прим. 19). Куриную пластику крюков отмечают Н.А.Криничная (прим. 20) и Гришина И.Е. (прим. 21) В силу этого мотив «курицы – крюка» в духовной крестьянской жизни представлен ярко и выразительно. Рассмотрим эту проблему, насколько позволяют этнографические материалы.


Рис.1. Подвески древней веси.


Рис.2. Крестьянская изба

«Курицы» в похоронном и свадебном обрядах.

У разных народов бытует представление о материальном воплощении души умершего человека – чаще всего, в виде птицы – белого лебедя, ласточки, «маленькой, чудной, небесной птички». Они появляются и щебечут под окошками «своих дорогих хороших…», во дворе, у окна, на углу дома или на концах куриц. Карельские причитания хорошо знают термин «с курицей строеньица» kuuriccakerrokset (прим. 22).

В похоронных причитаниях плачея часто соединяет душу умершего с «курицами» на крыше дома (kuuriccalintu): «Пусть мой ласковый хороший… чудной небесной птичкой на своем дворике придет пощебетать… Пусть мой славный хороший… невиданной птичкой прилетит ворковать на концах куриц (избы)» (прим. 23), или в плаче, когда идут на кладбище: «так не станешь ли для нас бедных горемычных, хоть подобно птицам на курицах куковать» (прим. 24). В плаче, записанном в Регозере, также говорится о «диковинной курочке, кукующей на конце куриц» (прим. 25). «Мой созданный, покажись в эти последние часочки хоть какой–нибудь невиданной птицей на курицах своего знатного хорошего…», – плачет мать на похоронах единственного сына (прим. 26). Так же и в плаче на похоронах молодого мужчины, погибшего трагически: «птицы, сидящие на курицах, своими необычными голосами будут петь–куковать…» (прим. 27).


Рис.3. План-схема крестьянской избы.


Рис.4. Изображение стилизованной птицы на конце «курицы».

Н.А.Криничная пишет: «Курицы, получившие семантически значимое декоративное оформление, осмысляются в похоронных причитаниях и верованиях как одно из мест, где в последний раз показывается воплотившийся в птицу умерший, точнее его душа, перед тем как покинуть навсегда этот мир» (прим. 28)

В мифологической картине мира вепсов, как отмечает И.Ю.Винокурова, «космологические представления о небесной символике птиц наиболее ярко отразились в народной архитектуре: орнитоморфные образы, как правило, располагаются в верхней части жилища – это, прежде всего, скульптура птицы на конце конька крыши, как бы венчающее все здание, а также изображения стилизованной птицы с маленькой головкой и мощной грудью на концах куриц – особых крюков, поддерживающих крышу» (прим. 29). Те же положения можно найти и у А.П.Косменко (прим. 30). Важно отметить, что А.П.Косменко пишет о «курицах» в связи с почитанием вепсами духов предков.

В свадебных причитаниях, которые имеют много параллелей с похоронными, мы также находим мотив «куриц под крышей». Из плача невесты: «Может, я причудилась бы тебе диковинной курочкой, кукующей на конце куриц» (прим. 31). Родня невесты после посещения дома жениха хвалит прием, который им оказывали: «под золотыми курицами крыши нас встречали и так хорошо нас угощали, была веселая водица – вино, был папиросный дым для курения» (прим. 32). По пути из бани невеста причитывает: «и уж на курицах золотого милостивого / золотые кукушечки не кукуют» (прим. 33). Во дворе, на шубе, невеста просит прощения: «Хоть, несчастный стан, оставила бы (честью выношенное имечко. – В.Е.) на курицах своего знатного хорошего красивыми певчими птичками, да вдруг станут трогать их несчастными руками» (прим. 34). В прошлом расставание невесты с родительским домом уравнивалось со смертью. Сюжет покидания родного дома невестой, уходившей в «чужой», мужний мир («иной мир»), отразился, в метафорическом именовании невесты курочкой. В одном из свадебных карельских плачей говорится, что невеста–курочка попадает в «ужасные можжевеловые лесочки», т.е. в мир мертвых: «и докуда раздаются /разносятся мои красивые голосочки курицы, дотуда пусть повалятся ужасные можжевеловые лесочки перед неродными чужими выношенными», т.е. перед женихом со свитой (прим. 35).

Оберегательная функция «куриц».

Изба – крестьянский храм или вертикаль между землей (нижним миром) и Верхом (небом), где служат, несмотря на монотеизм православной религии, нижним (предкам) и верхним богам (Христу, Николе, Михаилу, Илье и т.д.). Дом для крестьянина был его крепостью, неприступной для навий и прочих виртуальных опасностей, и защищался магическими изображениями–оберегами на окнах, стенах, кровле. Это была глубоко продуманная система обороны при помощи макрокосмоса со всех сторон сверху до низу. Вообще, крестьянская эпическая традиция четко маркировала границы дома и усадьбы: дверь, порог, крыльцо, поток с курицами, двор, баня, хлев, овин, изгородь и т. д. – все это была священная земля предков. Верх избы – крышу (небо) – защищали еловые «курицы», получившие от предков мандат на охрану верхнего яруса жилища. Это своего рода защитный пояс вокруг жилой избы, доминанта, определяющая мифологическое равновесие между своим и внешним мирами. Высокая семиотичность пояса из куриц определяется опасностью переходной (контактной) зоны. Это последний бастион в защите дома от внешних, враждебных сил. При внимательном взгляде на дом мы увидим, что поток крыши превращается в куриный нашест, роль которого в оберегательной и лечебной практике известна (прим. 36).

Пространство под курицами – магически значимая зона в топографии жилища, символически маркирующая переход от своего пространства к чужому. Курицы завершают запирание локуса жилища. А.П.Косменко отмечает, что у вепсов «пластические изображения птиц на «курицах» встречаются в основном на хозяйственных пристройках к жилому помещению» (прим. 37). При этом на избе среди нескольких пар «куриц» объемная птица вырезалась лишь на одной паре, которая была ближе к двери. «Невольно создается впечатление, – пишет она, – что это не декоративные, а скорее охраняющие с двух сторон вход оберегательные символы» (прим. 38). Она считает, что явление это более архаичное, чем вырезать все пары куриц, что было характерно для русских построек.


Рис.5. Фрагмент конструкции кровли с «курицами».

Изба православного крестьянина сохранила изображения запретных языческих тотемов – птиц, коней, драконов. Значимость переходной зоны – двора – подчеркивается описаниями обрядов вне дома. В похоронной и свадебной обрядности двор – семиотически значимое место: во дворе продолжается прощание с умершим, куда он прилетает в виде птички к окну и крыше дома посмотреть и попрощаться со своим жилищем. Безопасность всех участников обряда во дворе оберегается поясами «куриц–крюков» как самого дома, так и надворных построек – бани, амбара и т.д. То же можно сказать и о доме жениха, куда «в гости» ходили родственники невесты, а потом «отчитывались», насколько хорошо их встречали: «под золотыми курицами крыши нас встречали и так хорошо нас угощали (прим. 39). Можно сказать, что пояс из «куриц» – это строй предков, вставших на защиту крестьянской усадьбы и ее обитателей. Поток не просто имитировал насест с курицами, он был внешней доминантой, определявшей равновесие между своим и чужим мирами, четко маркировал опасность переходной зоны, был символической границей в сакральной топографии крестьянской усадьбы.

Примечания:

1. Криничная Н.А. Русская народная мифологическая проза. Истоки и полисемантизм образов. В 3 т. СПб.; Петрозаводск, 2000–2001.
2. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. М., 1955, Т.2. С.223.
3. Словарь русского языка IХ-ХVП вв М., 1981. Т.8. С.135.
4. Черепанова О.А. Мифологическая лексика Русского Севера. Л., 1983. С.85.
5. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. М., 1955. Т.2. С.134.
6. Габе Р.М. Карельское деревянное зодчество. М., 1941. С.215.
7. Орфинский В.П. В мире сказочной реальности. Петрозаводск, 1972.
8. Строгальщикова З.И. Традиционное жилище Межозерья. 1900 - 1960. Л., 1986. С.68.
9. Криничная Н.А. Русская народная мифологическая проза. Т.1. С.132.
10. Ершов В.П. Ель – древо мертвых // Локальные традиции в народной культуре Русского Севера. (Материалы IУ Международной научной конференции «Рябининские чтения – 2003». Петрозаводск, 2003. С.386–390; Ершов В.П. Вечнозеленые – вечноживущие (Ель – дерево предков) // Кенозерские чтения. Материалы Первой Всероссийской научной конференции «Кенозерские чтения». Архангельск, 2004. С.83–90.
11. Винокурова И.Ю. Животные в традиционном мировоззрении вепсов. Петрозаводск, 2006. С.349.
12. Косменко А.П. Народное изобразительное искусство вепсов. Л., 1984. С.24, рис.4,9.
13. Винокурова И.Ю. Животные в традиционном мировоззрении вепсов. С.362.
14. Криничная Н.А. Русская народная мифологическая проза. Т.1. С.154, 157,167, 235, , 237, 239, 264, 278, 286, 296–297.
15. Криничная Н.А. Там же. С.137.
16. В.К.Цодикович, анализируя икону «Страшный суд», показывает на ней змея мытарств с куриной головой (Цодикович В.К. Русское церковное искусство ХVIII – начала ХХвв. в немузейных коллекциях Ульяновской области. Каталог. Ульяновск, 1991, С.399, приложение 140). Диалектное «жмурка» (курица) может означать «жмурика» – покойника; можно вспомнить обычай на поминках класть голову черной курицы в гроб взамен следующего покойника, когда на селе высокая смертность (Плотникова А.А. Предметный код погребальной обрядности (Вещи, полагаемые в гроб) // Истоки русской культуры. (Археология и лингвистика). М., 1997. Вып.3. С.83). А.Н.Афанасьев пишет, что постель умершего выносят в курник (курятник) на три дня для отпевания петухом: пение петухов отгоняет нечистую силу, отстраняет влияние смерти (Афанасьев А.Н. Народ–художник. М., 1986. С.71).
17. У славян существовал обычай: во время свадебной церемонии нести жениху живого петуха (символ жизненной силы, плодородия и потенции) или жертвоприношение петуха в свадебной обрядности. На свадебных полотенцах петух был популярным мотивом.
18. Находясь в синкретическом единстве с домовым, дворовым и хлевником – известными оракулами, куры и петухи широко использовались в дореволюционной России в гаданиях о женихах, свадьбах, качествах мужа: как они клюют зерно, как поют, какого цвета попадет курица в руки ночью в курятнике. Считали - к несчастью, если курица запоет петухом.
19. Строгальщикова З.И. Традиционное жилище Межозерья. С.68.
20. Криничная Н.А. Русская народная мифологическая проза. Т.1. С. 132, 137.
21. Гришина И.Е. О развитии декоративных мотивов в деревянном крестьянском зодчестве Российского Севера // Проблемы исследования, реставрации, и использования архитектурного наследия Российского Севера. П., 1991. С.74–77. Рис.1.
22. Степанова А.С. Толковый словарь языка карельских причитаний. Петрозаводск, 2004. С. 101, 118.
23. Конкка У. Поэзия печали. Карельские обрядовые плачи. Петрозаводск, 1992. С.81.
24. Карельские причитания / Изд. подгот. А.С.Степанова, Т.А.Коски. Петрозаводск, 1976. С.169, плач №90.
25. Конка У. Поэзия печали. С.160.
26. Карельские причитания... С.90.
27. Там же. С.98.
28. Криничная Н.А. Русская народная мифологическая проза. Т.1, С.132.
29. Винокурова И.Ю. Животные в традиционном мировоззрении вепсов. С.43.
30. Косменко А.П. Народное изобразительное искусство вепсов. Л., 1984. С.171.
31. Конка У. Поэзия печали. С.160.
32. Там же. С.195.
33. Карельские причитания... С.406, плач №216.
34. Там же. С.120, плач №60.
35. Степанова А.С. Толковый словарь языка карельских причитаний. С.166.
36. Рыбаков Б.А. Язычество древней Руси. М., 1987. С.468.
37. Косменко А.П. Народное изобразительное искусство вепсов. С.171.
38. Там же. С.171.
39. Конка У. Поэзия печали. С.195.

Рябининские чтения

[Ингигерда]

Что касается лично-этничных наблюдений... был как-то разговор об особенностях устройства печи в доме. По утверждению моей мамы и её дяди "если печь на полу стоит - русские дом строили, если печь на фундаменте стоит - финны дом строили". Не претендую на научную обоснованность этого высказывания. Пока мои собственные наблюдения это подтверждают. Впрочем, я видела не так уж и много

[Ингигерда]

Орфинский В.П. (г. Петрозаводск)
Храмостроительные школы в народном деревянном зодчестве Русского Севера.

... в Прионежье существовали не одна, а две разноэтничные школы (людиковская и северно–вепсская). Первая, из них на севере субрегиона, судя по датировкам известных людиковских церквей – Никольской в Линдозере (1634 г.), Петропавловской на Лычном острове (реконструированной путем надстройки в середине XVIII в.), Успенской в Кондопоге (1774 г.), действовала на базе разных артелей, по–видимому, периодически создававшихся на протяжении почти полутора веков...

Примечательно, что общий композиционный эффект – создание ощущения высотности – в людиковском и вепсском вариантах прионежских церквей достигался с помощью парадоксального на первый взгляд приема – уширения и, соответственно, утяжеления объемов кверху, что противоречило логике архитектурной тектоники, учитывающей земное тяготение. В прионежских храмах получению искомого эффекта способствовал интуитивный учет закономерностей зрительного восприятия: усложнение абриса и микропластики верхней части храмового столпа, фиксируя на себе внимание наблюдателей, провоцировало энергичное движение их взгляда снизу вверх, что, в свою очередь, создавало импульс, как бы посылавший шатровое покрытие в небо.

Фото Успенской церкви в Кондопоге с разных ресурсов:





Архитектурные детали:


Ещё снимки деталей здесь

[Ингигерда]

Орфинский В.П. (г. Петрозаводск)
Храмостроительные школы в народном деревянном зодчестве Русского Севера.

…в Прионежье существовали не одна, а две разноэтничные школы (людиковская и северно–вепсская). Первая, из них на севере субрегиона…
… а вторая на юге – в рамках постоянной артели в последнем десятилетии XVII века (Богородицкая церковь в Гимреке, 1695 г., Варлаамовская в Рыбреке – 1697 г.).

…В местах сопряжения разношироких объемов вепсских храмов, судя по Богородицкой церкви Гиморецкого погоста, располагались два фронтонных пояса, нижний из которых венчал четверик, а верхний – перекрывал стык восьмериков…

Церковь Рождества Богородицы в Гимреке.




Полностью альбом этого автора с подписями, что именно отснято, можно посмотреть здесь

Варламовская церковь в Рыбреке не сохранилась. Может кто-нибудь найдёт старые фотографии..?