14 ответов в этой теме

[Volgost]

Женский народный костюм.

[Volgost]

Мужской народный костюм.

[Volgost]

В.А.Лапин (Санкт-Петербург)
Великоустюжские святочные обходы: свидетельства устной традиции и рукописных песенников

Фольклористы и этнографы часто используют слово центр, причем в самом широком спектре разных значений – от обиходно-бытовых до сакрально-магических. Но во всех тех случаях, когда речь идет о феноменах и проявлениях художественного народного творчества, имеются в виду именно историко-культурные центры (или центры традиционной культуры). Каждый такой центр возникает и развивается при благоприятном стечении обстоятельств и действии множества факторов, среди которых важнейший – индивидуальное, личностное начало, фокусирующее творческий потенциал коллективного народного гения в той или иной области традиционной культуры. Иногда это воплощается в локальной школе традиционных мастеров, которая может существовать на протяжении нескольких поколений; для Русского Севера это, прежде всего, сказители–старинщики и сказочники, вопленницы–плачеи, звонари, иконописцы, книжники–старообрядцы и т.д.

Понятно, что далеко не все историко-культурные центры, их имена и именования попали в поле зрения исследователей или просто наблюдателей и оказались зафиксированными. Более того, у нас нет никаких оснований считать, что, скажем, активная традиция свадьбы или любой другой феномен, выполняющий функцию жанрово-стилевой доминанты локальной традиции, не может быть в контексте фольклорного ландшафта того или иного региона интерпретирован в качестве местного культурного центра. Оснований же нет постольку, поскольку в отечественной литературе нет хоть сколько-нибудь обоснованной историко-теоретической концепции и, соответственно, определения понятия центр традиционной культуры. Между тем фон сейчас в связи с этой проблемой – самый неблагоприятный, так как многие носители и центры традиционной культуры, традиций и промыслов под натиском современной глобальной технократической цивилизации прекратили (зачастую уже давно) свое существование. Тем более актуальной и важной представляется тема-девиз, которую избрали организаторы V Рябиниских Чтений – 2007.

Впрочем, не все еще потеряно, потому что далеко не все типы источников использованы исследователями для реконструкии и осмысления такого рода центров. Один из последних и, скажем сразу, удачных опытов – реконструкция «малых очагов» эпической традиции Русского Севера, предпринятая сравнительно недавно Т.Г.Ивановой и выполненная на основании многих редкодоступных периферийных публикаций и до сих пор не известных архивных материалов001. Опыт подобного рода, но с другими акцентами по отношению к привлекаемому и пока еще совсем не приычному для фольклористов материалу, предлагается в настоящем сообщении.

Имею в виду так называемые книжные песни, которые зафиксированы и дошли до нас в десятках и сотнях рукописных песенников второй пол. XVII – нач. XIX вв. (термины А.В.Позднеева). Кропотливо собиравшиеся крупнейшими коллекционерами конца XIX столетия, они терпеливо ждут в архивохранилищах своих исследователей, в том числе и фольклористов002. Иначе говоря, речь идет о возможностях и перспективах фольклористической интерпретации рукописных песенников, которые со второй половины XVIII в. все более насыщаются записями собственно фольклорных крестьянских песен. По мере освоения значительного числа рукописных песенников обнаруживается, кроме того, тенденция к их локализации вокруг определенных историко-культурных центров, и, стало быть, теоретически для нас возникает возможность соотнести состав и тексты рукописных сборников с материалами соответствующих фольклорных традиций.

Один из таких узлов активного книжно-песенного рукописания связан с регином Великого Устюга – «малым» очагом былинной традиции, опорные точки которого Т.Г.Иванова определила как треуголник Великий Устюг–Лальск–Сольвычегодск. Результат наших с Е.Е.Васильевой и Н.О.Атрощенко разысканий на данное время – четыре рукописных песенника (из них два – нотные), которые надежно атрибутируются в качестве великоустюжских (включая лальский). Один сборник целиком, два другие – с полным описанием состава и некоторыми текстовыми и нотными приложениями готовятся в настоящее время к публикации в секторе фольклора Российского института истории искусств. Там же предлагается и первый опыт реконструкции всего рождественско-святочного цикла обходных песен и песнопений великоустюжской традиции. Поэтому в данном случае, опуская кухню текстологической работы с рукописями, ограничимся итоговой сводной таблицей, небольшим пояснением к ней и формулировкой некоторых вопросов, которые уже возникли и, по-видимому, еще будут неизбежно возникать в процессе работы в данном направлении.

Основу реконструкции составил небольшой безнотный рукописный песенник, в 1890 г. поступивший в Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (РНБ) (O.XIV.17). Песенник тогда же стал известен и даже знаменит, но только тем, что в нем зафиксированы (и затем неоднократно публиковались исследователями-эпосоведами) тексты былин о Добрыне и Маринке, а также Сокол-корабль и Смерть Скопина с припевом Виноградье красно-зеленое003.

Теперь настало время осознать драгоценность этого уникального, к тому же датированного (1803 г.) рукописного сборника в целом, потому что он единственный из известных нам с такой степенью полноты отражает великоустюжскую традицию зимних обходных песен. И поскольку теперь-то мы уже вполне понимаем целостность музыкально-песенного сознания носителей русской традиционной песенной и одновременно церковно-певческой культуры, постольку можем в полной мере оценить значение рукописного песенника рубежа XVIII-XIX вв., в котором зафиксировано органичное сосуществование во время рожденственско-святочных обходов дворов не только собственно фольклорных песенно-обрядовых форм и праздничных богослужебных песнопений, но и музыкально-поэтические тексты рождественского вертепа и иные тексты того же функционального назначения, порожденные устно-письменной культурой «книжной песни». Кроме того, для реконструкции у нас имелась возможность дополнть общую картину некоторыми нотными партитурами к тем текстам, которые совпадали с двумя другими упомянутыми рукописными песенниками из фондов РНБ (устюжским и лальским, соответственно Q.XIV.134 и Тит.3618), а также соотнести содержание этого сборника с великоустюжскими записями конца XIX в., сделанными почти через сто лет в экспедиции Русского географического общества (РГО) Ф.М.Истоминым и С.М.Ляпуновым (1893 г.)004 .

Конечно, записи экспедиции РГО, кроме вариантов некоторых текстов рукописного песенника и их напевов, добавляют очень колоритную часть обходного репертуара: еще одно виноградье (с уникальным историческим сюжетом, известным как «Выкуп Филарета») и припевки начала колядования и завершающих его дразнилок-угроз (в случае недостаточного, по мнению колядующих, вознаграждения). Но столь же очевидно и то, что целевая установка участников экспедиции 1893 г. поразительным образом совпадала с теми догматами партийной идеологии, которые непробиваемыми запретами скуют отечественную фольклористику почти на всЁ следующее столетие: вне сферы внимания участников экспедиции оказались те песнопения, которые связаны с праздничным богослужением и рождественскими обходами церковного клира, певцов-клирошан, вертепщиков и детей-христославов005. Иначе говоря, романтические представления-мечтания русских фольклористов, художников и музыкантов конца XIX – начала XX столетий о древнеславянском пантеизме как не замутненной церковно-православным влиянием основе русской народной культуры сыграли с ними весьма дурную шутку, обернувшуюся для нас долгим трагифарсом.

Но вернемся к таблице. Думаю, что в целом особый комментарий тут и не требуется: суммарно более 20-ти разножанровых песенных текстов против 5-ти, записанных экспедицией РГО, и, по крайней мере, еще три важнейших в структуре праздничных обходов сферы – песенная часть репертуара обходчиков-клирошан, детей-христославов и рождественского вертепа – это, на мой взгляд, серьезный аргумент в пользу результативности проделанного опыта и перспективности предлагаемого подхода и направления фольклористической работы.

В принципе здесь можно было бы и закончить. Но очень хочется пофантазировать о возможности реконструкции традиции более полно в жанровом отношении, используя не только сборник Истомина-Ляпунова, но и некоторые другие рукописные песенники, найденные и еще не найденные. Кроме того, судя по информации Т.Г.Ивановой, в архивах хранятся обширные фольклорно-этнографические материалы вологодского богослова и краеведа-этнографа П.И.Савваитова. С одним конволютом в фондах ОР РНБ мне удалось познакомиться. Он включает записи 1840-50-х гг., сделанные самим Савваитовым или полученные им из разных уездов Вологодской губ. от учителей, служилых чиновников и священников. Самое прямое отношение к нашему сюжету имеют материалы сольвычегодского земского врача и фольклориста-собирателя Н. Е. Ордина (записи 1870-х гг.), которые в целом подтверждают бытование в районе Сольвычегодска примерно того же песенного корпуса обходных песен, включая святочный Сокол-корабль006.

В статье, опубликованной в материалах предыдущих Рябининских чтений, Т.Г.Иванова высказывает предположение о том, что именно Н.Е.Ордин мог переписать значительную часть текстов из нашего сборника, поскольку он ссылается на какую-то «старинную тетрадку», а в нашей рукописи большая часть текстов имеет пометы Писано или Переписано, или Не надо. В монографии приводится, кроме того, еще один текст Сокола-корабля в форме виноградья в самозаписи уроженца г. Лальска, в прошлом, с 1914 г. – учителя русского языка и литературы (с университетским образованием), а ко времени переписки – фольклориста-любителя и краеведа В.И.Пономарева, который он в числе других текстов прислал в 1957 г. В.Е.Гусеву. Большое сопроводительное письмо вместе с записями хранится в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (РО ИРЛИ). Приведу несколько выписок из него: «Лальский фольклор записан в 1909-1917 годах <…> Помимо указанных пьес («Лодка» и «Царь Максимилиан». – В.Л.) в Лальске на святках до революции 1905 года существовал старинный обычай «хождения с вертепом». <…> Последний лальский вертеп стоял до 30-х годов в нашем доме в Лальске. <…> При хождении с вертепом распевались духовные стихи, канты, стихотворения второй половины XVIII и первой XIX веков, песни «светские» и былина «Сокол-корабль». У меня сохранились тетради (5), в том числе и тетрадь XVIII века, с записями текстов репертуара, который распевался при хождении с вертепом»007 .

Это чрезвычайно важное свидетельство, поскольку, как видим, лальский уроженец в связи со святочно-обходной традицией начала XX в. перечисляет все те жанры, которые более столетия назад были зафиксированы безымянными авторами нашей рукописной книжки в Великом Устюге. А если напомнить еще сольвычегодские записи Н.Е.Ордина, то можно сделать вполне обоснованный итоговый вывод: «треугольник» Т.Г.Ивановой Великий Устюг – Сольвычегодск – Лальск объединяется не только былинными сюжетами и особенностью обрядового функционирования некоторых из них. Общность песенно-певческой традиции можно обозначить по следующим позициям: 1) богатый и в целом в значительной мере пересекающийся песенный репертуар рождественско-святочных обходов дворов; 2) включение в этот обрядовый комплекс былины о Соколе-корабле и двух исторических песен с рефреном Виноградье красно-зеленое; 3) хождение с вертепом и исполнение соответствующих песнопений; 4) очевидное присутствие в песенно-праздничном быту «книжных песен» и, наконец, 5) активная традиция песенного рукописания, то есть письменной фиксации популярного и любимого репертуара во всем его многообразии (в том числе и «эпических» виноградий).

Некоторые из этих позиций очевидны, другие еще нужно подтверждать фактическим материалом (главным образом, по-видимому, архивным). Но во всяком случае ясно, что, по крайней мере, с XVII и до начала XX веков здесь имел место чрезвычайно важный для региона центр традиционной культуры, который органично вбирал в себя множество общерусских фольклорных явлений и сам, в свою очередь, служил мощным источником культурных импульсов на путях продвижения русского населения отсюда в Камско-Вятское Приуралье, на Урал и далее, в Сибирское Зауралье.

© Государственный историко-архитектурный и этнографический музей-заповедник КИЖИ

Крестьяне Вологодской губернии:

[Volgost]

Г.В.Лобкова (Санкт-Петербург)
Особенности лирических песен среднесухонской традиции

Материалы фольклорных экспедиций Санкт-Петербургской государственной консерватории им. Н.А.Римского-Корсакова и Вологодского государственного педагогического университета 1970-х – 2000-х гг. свидетельствуют о богатстве и самобытности традиций народной культуры, сложившихся на территории среднего течения реки Сухоны (Нюксенский район, а также Маркушевский и Раменский сельские округа Тарногского района Вологодской области).001 В ходе полевых исследований, имеющих фронтальный и комплексный характер, установлены ведущие признаки фольклорных традиций. В ряду показательных явлений следует выделить ранний в историко-стилевом отношении пласт лирических песен – образцы «дивьей» (или «девьей») лирики.

В рамках данной статьи будет представлена основная часть принадлежащих к «дивьей» лирике песен, отличительная особенность которых состоит в том, что различные поэтические тексты исполняются с вариантами одного формульного напева. Обзор результатов экспедиционной работы позволяет определить границы распространения этой группы песен, что служит основанием к уточнению границ среднесухонской традиции как целостного этно-культурного комплекса (см. Карту). Данная территория приобретает значение одного из важнейших центров сохранности исконных форм «дивьей» лирики.

В каждой деревне с вариантами одного напева исполняются около трех поэтических текстов, нередко образующих циклы или парные соединения (в процессе пения один сюжет свободно перетекает в другой). Встречаются песни, имеющие общие зачинные разделы, но различные сюжеты и наоборот. На основе анализа образно-поэтического содержания всей совокупности текстов выявлены десять сюжетов. Восемь из них объединяются в две тематические группы, показательные для области лирического повествования в целом и имеющие жанрово-определяющее значение для группы «дивьей» лирики: ....

Кроме того, в Тарногском районе зафиксированы два поэтических текста, также исполняющиеся на формульный напев, но по содержанию относящиеся к сфере молодецкой лирики: сюжет «Моя мамушка родима малолетнего женила» («курва-жёнка невзлюбила») – Раменский с/с; балладный сюжет «Солдатка-вдова и неузнанный муж» («Мимо Москвы-то объезжали») – Маркушевский с/с. Поскольку в севернорусских традициях эти тексты бытуют с другими, самостоятельными напевами, то тарногские образцы следует считать исключением.

Сюжетно-тематическое единство большинства текстов указывает на естественную природу их взаимосвязи. При этом формульный (полисемантичный, полифункциональный) напев, благодаря глубине и многоплановости интонационно-смыслового содержания, выступает как целостная «интонационная реальность», служащая началом, объединяющим ряд поэтических текстов. В совокупности образуется весьма емкий, насыщенный по содержанию песенный тип («Дивья воля»/«Покров-праздничек»)003, наделенный признаками, показательными в жанровом и диалектно-стилевом отношениях.

Своеобразие содержащихся в экспедиционных коллекциях вариантов формульного напева, записанных в различных деревнях, проявляется как на уровне типологически значимых деталей структуры и общих стилевых признаков, характеризующих те или иные локальные традиции на территории Средней Сухоны, так и на уровне особенностей исполнения, продиктованных конкретной ситуацией записи.

Весьма существенным оказывается контраст между вариантами напева, записанными в д. Верхняя Горка/Околоток Городищенского с/с и в д.Лесютино Уфтюгского с/с (примеры 1-2). Оба образца исполнены дуэтом, но в первом случае женщины поют «тонкими» голосами004, а во втором – воссоздан тот уровень насыщенности, яркости, силы и высоты звука, который является эталонным для традиции пения на улице и обнаруживает обрядовую природу «акустического образа» песни. В связи с активными переходами с тона на тон, возникают характерные призвуки, качания, глиссандо (как отмечают знающие певицы, песню «выка`цивают, как голоса-те хорошие-то – дак раньше, может, целове`к два`дцеть ста`нёт выка`цивать голоса`-те» – Черняково **284-02).005 Возможно, различный характер звукоизвлечения (пение вполголоса и в полный голос) послужил причиной изменения фактуры: если образец из д.Верхней Горки основан на усложненном гетерофонном «разветвлении» основной мелодической линии, то уфтюгский вариант отличается бо`льшим стремлением к унисону. В то же время, особенности фактуры могут быть причислены к проявлениям локального певческого стиля.

Во многих образцах обнаруживают себя подвижность ладовой структуры как отражение специфического нетемперированного и постепенно повышающегося в процессе пения звуковысотного строя, а также ненормированная долгота протяженных тонов. Эти качества придают звучанию песен особый колорит и указывают на принадлежность напевов к раннему музыкально-стилевому пласту.

Городищенский и уфтюгский варианты напева (примеры 1-2) имеют общую конструктивную особенность – развитый начальный распев-возглас, что отличает их от вариантов, записанных в Маркушевском, Брусенском и Раменском сельских округах (примеры 3-4). Картографирование данного типологически значимого структурного элемента позволяет выделить на рассматриваемой территории две зоны – восточную (где распространены песенные формы с начальным распевом-возгласом) и западную (песенные формы без распева-вогласа). Так, в маркушевском варианте напева (пример 3) отсутствует самостоятельный начальный распев-возглас, но формульная попевка сохраняется и служит основой для первой стиховой строки текста, что влечет за собой изменение ритма слогопроизнесения. В раменском варианте напева (пример 4) отмеченный принцип организации проявляется в большей мере, что приводит к «редукции» начальных слогов в стиховых строках. Кроме того, в этой местности данный напев исполняется в ускоренном темпе, во многом теряет свою распевность и приближается по стилю к формам «скорой», декламационной лирики, которые имеют преобладающее значение в песенных традициях, сложившихся далее вверх по течению реки Сухоны (Тотемский район).

Несмотря на разнообразие вариантов, формульный напев отличается устойчивостью типологических характеристик: единый попевочный «фонд», общие принципы ладо-интонационной организации (большесекундовое сопряжение двух квартовых или квартовой и квинтовой структур), закономерности композиционно-ритмического строения (двустиховая строфа, восьмисложный слогоритмический период, наличие во второй половине строфы словообрыва и повтора). Богатство и выразительность мелодического распева позволяют отнести основную часть записанных образцов к формам протяжных песен. На связь с этими формами указывают и комментарии народных исполнителей, «она поло`го поётце», «до`лго поют её», «тянут ведь до`лго, вытяга`ют-то» (Слобода **304-11, 15, 17). Вместе с тем, можно обнаружить сходство отдельных структурно-ритмических, ладо-интонационных свойств и принципов развития с напевами календарно-обрядовыми и, в первую очередь, с масленичным формульным напевом, широко распространенным в юго- восточной части Псковской области и на прилегающих территориях...

Такое сходство не может быть случайным. Однако на этом основании не следует делать поспешных выводов о производности напева лирической песни. Речь идет о типологическом родстве, обусловленном общностью функционально-смыслового наполнения напевов.

Немаловажным свидетельством, подтверждающим возможность таких параллелей, служит факт приуроченности «дивьей» лирики к обрядам календарного цикла. В связи с устойчивостью включения песен в тот или иной обрядовый комплекс, многие из них именуются «масленичными» («маслеными»), «троицкими», «летними».

Особое значение имеют сведения, полученные в д. Верхняя Горка (Околоток) Городищенского с\с: в Покровскую субботу на первых осенних посиделках девушки выставляли в «отводное» окно хлебную лопату, становились вдоль нее и пели «долгие» песни (в первую очередь, песни рассматриваемой группы). Во время пения покачивали лопатой, чтобы «далёко было слышно» – в соседних деревнях (*2939-01, *2940-37). Очевидна связь описываемых действий со святочным обрядовым комплексом «Похороны Дударя», распространенным в восточных районах Новгородской области.

В большинстве случаев (в Городищенском, Брусенском, Уфтюгском округах) эти песни, наряду с другими образцами «дивьей» лирики, звучали в течение масленичной недели: по вечерам девушки собирались «на уго`ре» (возвышенности), становились «кружком» и пели песни (в пении могли участвовать также женщины и маленькие девочки).

В маркушевских и уфтюгских деревнях песни выделенной группы исполнялись на троицкой неделе. В Троицкое заговенье и в воскресенье после «Девятой» (на девятой неделе после Пасхи), во время главных уличных гуляний девушки (20-30 человек) с пением «долгих» песен «в круга`х ходили»: шли по кругу друг за другом то в одну, то в другую сторону, меняя направление с началом каждой новой строфы, за руки не брались (Черепаниха **283-20). В те же дни с песнями «в ряда`х ходили» «по посадам» («по деревне»): держась под руки, группой (до 20 человек) обходили «вкругову`ю» всю деревню, затем шли через поле, где встречались с девушками из соседней деревни, и с ними обходили «посады» в другой деревне (Мартыновская **446-02).

Функциональная связь «дивьей лирики» со смысловым содержанием календарных обрядов подтверждается и самим характером звучания: пели «я`ро» (Черепаниха **281-22), «сколь силы есь, дак ведь цю`тко!», «ве`цером-то далёко слышно!» (Пожарище, **404-05), «раньше-те во всю го`л'ову всё пи`ли, во всю го`л'ову!», «по деревне-то и роздаётце по всёй» (Лесютино **445-05; **467-10). Когда женщины шли с пением по дороге, они «примахивали» руками или платком, чтобы голос раздавался: «какую хошь поют, дак рукам машут», «штёбы голос тяну`лсе, прима`хывали», «больше голос тя`нетце» (Лесютино **1263-42).

Звучание «долгих» песен на угорах в масленичный период, «в рядах» и «в кругах» во время троицких праздников не уступает по своей значимости календарно-обрядовым песням. Кроме того, в д. Раменье песни с данным напевом исполнялись также наряду с хоровыми причитаниями во время свадебного обряда (девушки пели под окном у дома невесты и в избе, когда невесту посадят за стол). Исполнение «долгих» песен в других ситуациях – во время жатвы, сенокоса (на отдыхе или по дороге с поля домой), уборки и обработки льна, на посиделках (за прялками), во время застолья – придает этим действиям особое значение, обрядовый характер: «Дак раз как-то дождь быу_, а лён рвали, дак оне` как встали под берёзу, да запи`ли, дак ка`жетце – воло`сьё подыма`т! – вот как пи`ли-то! <…> Да оне` и запели дли`нны-те э`кие, протя`жны-те песни» (Леваш **1834-32); «Сиди`ли на вецери`не, со`рок цёл'ове`к, да все и поём <…> И`збы-те – о` какие больши`е! Да как все запою`т – дак о-ой!» (Федьковская *2316-06, о песне «Дивья воля»).

Таким образом, отчетливо проясняются обрядовые истоки образцов «дивьей» лирики. Сложившаяся в присухонских деревнях система лирических песен обнаруживает родство с песенными жанрами обрядового фольклора не только в связи с наличием формульного напева, но и в силу единства обстоятельств исполнения и характера звучания. Эти песни в полной мере осуществляют обрядово значимую функцию зовов-окликаний, «жалей».

1. Карта распространения песенного типа «Дивья воля»/«Покров праздничек»

(на карте обозначены основные населенные пункты и центры сельских советов, где были выполнены записи вариантов песен, исполняемых на один формульный напев)



© Государственный историко-архитектурный и этнографический музей-заповедник КИЖИ

[Volgost]

Т.В.Бахвалова (Орел)
Микротопонимическая система вологодской деревни как отражение мировосприятия северного жителя

Воротишино – в прошлом большая деревня в южной части Череповецкого уезда. В деревне было три улицы, соединённых переулками, часть деревни находилась за ручьём, на возвышенном месте, этот край деревни называли Петухово. Деревня со всех сторон окружена полями, за которыми, то ближе, то дальше подступая к деревне, находился лес. Ещё тридцать лет назад коренные местные жители хорошо знали названия каждого поля, покоса, каждого участка леса около деревни. В 70-е гг. XX в. во время бесед со старожилами нами записано свыше 100 микротопонимов. Такое большое число названий лесных и хозяйственных угодий на ограниченной территории объясняется большой значимостью, которую имели отдельные географические микрообъекты для сельских жителей.

Жизнь в деревне была тесно связана с лесом. Лес кормил, согревал, лечил. Здесь собирали ягоды (морошку, чернику, гоноболь, бруснику, клюкву), грибы (белые, подберезовики, волнушки, грузди, маслята и др.). Каждый вид ягод, грибов рос в определённом месте. Все ягодные и грибные места имели свои названия. Причём, поскольку жители одного конца деревни, как правило, ходили в лес, который был им ближе, нередко только в их речи употреблялись отдельные микротопонимы.

Группа дримонимов – названий участков леса – наиболее многочисленна в микротопонимической системе д.Воротишино. Лингвистический анализ микротопонимов позволяет установить, какие участки леса имели существенное значение для человека, были наиболее важными в плане их практического использования. Характер растительности в лесу (породы деревьев, виды грибов, ягод) во многом зависит оттого, каким был рельеф (положительный или отрицательный) на том или ином участке местности.

Выделяется группа наименований леса, растущего на высоком месте: Боры, Борок, Задний Бор, Засешный бор, Мелин бор, Борплевик, Дорливо. В основе данных дримонимов существительное бор и дор (а). Первое из них в говоре жителей д. Воротишино имеет значение «лес на высоком месте». Слово дора известно лишь как топоним: Дора – название расположенной на слегка возвышенном, песчаном, поросшем высокими соснами месте, ср. Дорливо – Сосняк на высоком месте.

При объяснении наименований участков леса, расположенных в низине, носители говоров обращали внимание на породы растущих здесь деревьев, на виды грибов, а также на то, что «там сыро, вода, не пройти, нужны высокие сапоги»: Березина – Березину идёшь, так вода. Это лес перед бором. Берёзы растут. Шайма – Место не совсем сухое. Грузди, рыжики растут. Лес разный: сосна, ёлка, ольха. Подрепище – Лес. Больше ёлка растёт, сосны мало. Мотивационная основа микротопонима Березина довольно прозрачна; у онимов Шайма, Подрепище внутренняя форма утрачена: соответствующие нарицательные существительные в речи жителей деревни не употребляются.

Для практического использования было очень важно, какие породы деревьев растут на том или ином участке леса, учитывался их возраст, качество получаемой древесины и др. Скрытую информацию об этом включают в себя микротопонимы, обозначающие лес, растущий на высоком месте или в низине. Однако имеются дримонимы с ярко выраженной мотивационной основой, содержащие прямое указание на те или иные качества деревьев, древесины, то есть на возможность использования в тех или иных целях: Ольховатик – Место такое. Там строевой лес. Молодь – Лес молодой ещё. Мелянник – Мелкий лес.

Выделяется группа микротопонимов, называющих участки леса не только по особенностям растущих там деревьев, но и по характеру растительности под деревьями. Довольно часто в северных лесах земля покрыта мхом, что нашло отражение в следующих наименованиях: Мошки – Лес небольшой, кочки, мох. Сухой мох – Место сухое, лес со мхом. Середний мох – Сосняк в лесу, проходит лентой между высоким местом. Подвезёночный мох – Лес, мох.

Отдельную группу составляют названия лесных участков, на которых нет (или почти нет) древесной растительности. Иногда это целые большие поляны в лесу, но покрытые не травой и цветами, а мхом, на котором обычно растёт крупная клюква. Такое место называется чисть (произносят по-северному чись): Раньше были озёра, они не заросли лесом, сейчас мох. Чисть как поле: сосёнок нет, только мох один. На основе существительного чисть образовано несколько составных микротопонимов, где прилагательное уточняет местонахождения географического объекта: Починоська чисть (в сторону д. Починок), Миндюкинска чисть (в сторону д. Миндюкино), Подоольховатиком чисть (Ольховатик – участок леса).

Наименования участков леса, как и сами лесные угодья, являлись ориентиром для тех, кто собирался идти в лес или находился там. Наиболее ярко это выражено в микротопонимах, в основе образования которых указание на особенности формы лесного участка. Довольно часто встречаются наименования леса, растущего полосой на высоком или слегка возвышенном месте (чаще всего среди болотистой местности). Лесные полосы не только помогали ориентироваться в лесу, но и служили тропой, дорогой. Наименования таких участков, как правило, являются составными и представляют собой сочетания существительного грива/гривка, известного в местных говорах в значении «лес, растущий полосой», и прилагательного: Узка гривка – Кругом мох, а тут повыше, клюква растёт, тропочка была на хутора. Еловая грива – Одна ёлка была, никакого дерева боле не было, возле болота. Спирина грива – Баба родила там ребёнка, Спиридоном назвали. Боченина грива и др.

Значительна группа микротопонимов, называющих сенокосные угодья – пожни. Пригодные для сенокошения участки в основном представляли собой поляны в лесу или участки, заросшие травой в низинах, вдоль ручьев, небольшой протекающей вблизи деревни речки, которая так и называлась – Речка. Каждый используемый для заготовки сена участок имел своё название. Можно выделить следующие группы микротопонимов в зависимости от их мотивационной основы:

* Агронимы, образованные на основе антропонима. Связь с определенным лицом в большинстве случаев утрачена, однако притяжательные прилагательные в структуре наименований явно свидетельствуют об их отантропонимическом происхождении: Офонина пожня, Сергухина пожня, Голубина пожня, Мишкина пожня.
* Локативные микротопонимы отражают
o расположение сенокосных угодий: нередко пожни находились вблизи водоёмов: Ручеек – название пожни около непересыхающего ручья. Силезский ручей – Покос. Там протекала вода с озера. Теперь всё заросло;
o особенности растительного мира: Ольшина – Покос. Место низкое, болотистое. Лес глухой, кочки. Федотково ржище – Пожня. Тут белая трава белоус, как рожь, стоит. Белоус трудно косить;
o своеобразие животного мира: Лягушешница – Маленькая пожня. Место кочковатое, низкое, лягух много.

Нередко в основе локативных микротопонимов лежит указание на местоположение относительно другого объекта. Таким объектом может быть соседняя деревня, непересыхающий ручей, кладбище и др.: Супроновское поле, Миндюкинское поле (вдоль дороги к деревням Супроново, Миндюкино), Ручьевая, Могилица и др.

* Квалитативные микротопонимы представлены наименованиями, данными по форме, конфигурации участков для сенокоса: Рукав – Покос узкий, длинный. Кушак – Пожня идёт полукругом вдоль леса. Балаган – Покос. Место топкое, круглое.

Третью большую группу микротопонимов составляют названия полей. Поля находились в основном около деревни, каждое из них имело своё название. В зависимости от мотивационной основы выделяется несколько разновидностей названий пахотных угодий.

Довольно часто в основе наименований полей находится указание на состав почвы, где расположено поле, на характер поверхности, своеобразие растительности и др.: Арошное поле (ср. арешник ‘галька, мелкие камешки’), Земляничная, Гороховище, Капустник, Курошник и др.

Поссесивные онимы образованы на основе личного имени, например: Окул – Окулиха, Федот – Федотиха. В некоторых случаях местные жители могут объяснить, почему данное поле имеет то или иное название: Федот разработал ниву, вот и Федотиха.

Кроме микротопонивов, называющих лесные, сенокосные, пахотные угодья, выделяется группа названий местности, где расположено несколько географических объектов: лес и поле – Гверстяник (ср. гверста ‘мелкие камни, гравий’), лес и пожни – Одрань (На Одрань ходили корьё драть с ив), пожни и пашня – Мочалага (Когда мочит, грязное место). Мотивационной базой таких наименований нередко является характер почвы и своеобразие земной поверхности. Именно эти особенности лежат и в основе номинаций довольно больших участков местности: Глинник (Глинником идёшь, так лес. Глина есть, из глины кирпичи делали. На глиннике поле было раскорчёвано), Рудники (Гривка да болота. Место низкое. Плёсо. Вода чёрная. Ржавчина), Плешона (Тут плеско да там плеско, а водополица, так всё вода. Там плёса, омута, и лес был, и пожни).

Анализ микротопонимов одной деревни свидетельствует о большой дифференциации в наименовании географических миниобъектов. Значительная часть онимов, употребляемая жителями вологодской деревни, является наименованиями лесных, сенокосных и пахотных угодий, т.е. участков земли, являющихся объектами хозяйственного использования или пригодными для этой цели. Многие микротопонимы имеют прозрачную мотивационную основу, «показывающую» ту или иную особенность, ценность обозначенного данным онимом участка земли. Наряду с информативными, характеризующими онимами в микротопонимической системе описанной нами деревни немало названий, утративших свою внутреннюю форму и, таким образом, выполняющих только дифференцирующую функцию. В составе последних, как правило, слова очень древние по своему происхождению, нередко сохранившиеся только в составе онимической лексики. Наличие определённых универсалий в принципах номинации рассмотренных географических миниобъектов сочетается с проявлением особенностей, свойственных наименованиям участков лесных и сельскохозяйственных угодий. Функционирование многочисленных микротопонимов определённых групп на очень ограниченной территории, в говоре одного села говорит о ценности и важности выделенных и обозначенных реалий окружающего мира для сельского жителя.




© Государственный историко-архитектурный и этнографический музей-заповедник КИЖИ

[Volgost]

Л.Ю.Зорина (Вологда)
Традиции народного речевого этикета в говорах Вологодской области
(трудовые благопожелания в ситуации сбивания масла)

Внимание к особенностям коммуникативного поведения разных народов в настоящее время только усиливается001. Однако недостаточно, на наш взгляд, изучен подлинно народный, сложившийся в крестьянской среде речевой этикет. Словарь вологодских говоров002 и личные наблюдения автора003 позволяют представить специфичный в этнокультурном отношении материал по этикетным выражениям, произносимым в ситуации сбивания масла.

Вологодская область издавна известна как центр особой культуры маслоделия. Приготовление сливочного масла здесь – это исторически сложившаяся, традиционная отрасль крестьянского хозяйства.

Ситуация сбивания масла описана В.И.Беловым в очерках по народной эстетике «Лад»: «…сметану старались копить. Вечерами женщины сбивали сметану мутовками в особых горшках, называемых рыльниками. После длительного и весьма утомительного болтания появлялись первые сгустки смеса, масла-сырца. Постепенно они сбивались в один общий ком. В рыльник добавляли воды, сливали жидкость, а смес перетапливали в нежаркой печи. Затем сливали и остужали. Получалось янтарного цвета топленое масло»004.

Ситуация сбивания масла не могла не породить специальных оборотов речи: Ком масла! Пуд масла! Ушат масла! Пахтус маслом! Масло – пахтус! Толстой пахтус! На толстый (густой) пахтус! Масляная голова! Добро на масле! Масло желто да в крупиночку! Бог в помощь! Сбивать не пересбивать! Гусни, хрясни! Дай Бог масла! На здоровье! В нормативных словарях такие этикетные формулы не зафиксированы. Их употребление в народной традиции – это установленное правилами общения, обязательное дело. Словарь русского речевого этикета А. Г. Балакая также предоставляет в распоряжение наблюдателей убедительные доказательства, что ситуация сбивания масла оформлена этикетными выражениями: Масло (маслице) комом! Масло на мутовку (мутовочку)! Благопожелания, характерные для говоров вологодской территории, кроме Масло комом!, в словаре А.Г.Балакая не регистрируются005. В Словаре русских народных говоров зафиксировано лишь одно выражение из нашего репертуара – Маслице комом, масло комом! ‘доброе пожелание человеку, сбивающему масло или сметану’ (свердл.) (СРНГ: 14:224)006.

Рассмотрим народные благопожелания, зафиксированные нами на вологодской территории.

Ком масла (тебе, вам)! Зашла, а она масло взбивает. Я ей и говорю: Ком масла тебе, соседка! Она отвечает: Спасибо на добром слове! (Кир. Ферапонтово). Данное благопожелание фиксируется также в говорах Харовского района Вологодской области. Свежесбитое масло действительно имеет вид кома. Чем быстрее он образуется, чем он плотнее, тем лучше.

Пуд масла! Благопожелание зафиксировано в деревнях Великоустюгского района. В данном благопожелании на первом плане количество масла. Работающему человеку желают, чтобы масла было много. Масло в доме – это достаток, сытость семьи. Некоторые крестьяне производили масло и на продажу. Следовательно, пожелание большого количества масла – это благое пожелание в данной ситуации.

Ушат масла! Ушат масла! – говорили женщине, которая мешает сметану (В-У.Мякинницыно). Ушат – это ‘кадка с двумя ушами на верхнем срезе, в отверстия которых продевается палка для подъема, ношения’007. В данном случае это, по-видимому, и мера измерения количества полученного масла. Во многих крестьянских хозяйствах содержалось по 12-16 коров, следовательно, пожелание вполне реалистическое. Любопытную иллюстрацию дает текст частушки, записанной в той же деревне: Понеси, лешак, сметану! Никовда мешать не стану! Как неделя, так ушат – Никому не примешать!

Па?хтус маслом! Благопожелание зафиксировано в говоре д.Горбачёво Великоустюского района. Словарь русских народных говоров приводит слово пахтус в значении ‘шар, ком сбитого масла; ком масла, сбитого за один прием’ (арх., беломор., волог., костр., перм.) (СРНГ: 25: 297.). Этикетных благопожеланий с этим словом СРНГ не приводит. Нет ни слова пахтус, ни благопожеланий с ним в Словаре областного вологодского наречия008. Тем не менее для вологодской территории это слово типично: Сливошное масло-ти хорошо, только я пахтус больше люблю. Намажешь на кусок-ти – вкусно до чего! (В-У. Усть-Алексеево) (СВГ: 7:19). В словаре имеются также факты из Бабушкинского, Кирилловского, Никольского и Тотемского районов. Обращает на себя внимание противопоставление понятий ‘масло’ и ‘пахтус’: пахтус – ‘сбитое из сметаны, ещё не топлённое в печи масло’. В Словаре вологодских говоров встретилось и шутливое, как кажется, производное образование пахтусович: Молока нынче много, надо пахтусовича взбить (Тот. Мосеево) (СВГ: 7:19.).

Вологодские материалы относительно слова пахтус очерчивают восточную часть ареала этого слова. По свидетельству Г.А.Дружининой, жителям г. Каргополя с таким же значением известны слова пёхтанье и пахта. По данным СРГК, пёхтанье и пектаньё – ‘отходы в виде жидкости при сбивании масла, пахта’: Вертят, вертят, масло о себе будет, а пёхтатье сольют, оно тоже хорошее, его к пирогам берегут. (Тер.)009. Там же приводится слово пёхта ‘сливочное масло, скатанное в шары и замороженное’. По М.Фасмеру, слово пахтать произошло из финского языка, где pyohtaa означает ‘пахтать, сбивать масло’. В пользу финского происхождения этого слова говорит название чухонское масло ‘сливочное масло’, в то время как топлёное масло называется русским маслом. Есть также мнение, что слово пахтус произошло из финского pahtaa, что значит ‘сгущать, давать затвердеть, застыть’010.

Слово пахтус входит в состав ещё нескольких благопожеланий. Масло – пахтус! Масло – пахтус! – говорят человеку, который сбивает масло (В-У. Горбачево). Толстой (толстый) пахтус (тебе)! А вот мешаёт сметану хозяйка, а ей желают: «Толстой пахтус тебе!» А она отвечает: «Спасибо!» (Тот. Мосеево). Выражение фиксируется также и в говорах Череповецкого района. (На) толстый (густой) пахтус! На густой пахтус! (Тотьма).

Масляная голова! Хозяйка мешает масло. Входит соседка: Масляная голова! – Спасибо! (Вашк. Липин Бор). Данное благопожелание зафиксировано также в говорах Харовского и Устюженского районов. По данным Словаря русского языка, слово голова – ‘пищевой продукт в виде шара, конуса’: голова сыру, сахарная голова011. В нашем случае слово голова не только обозначает предмет круглой формы, хотя это здесь очень существенно, – слово привносит значение количества.

На здоровье! На здоровье! – говорят, когда сбивают масло (Влгд. Павлово). Коровье масло – важная составляющая часть рациона человека. В крестьянском быту XIX века для изготовления масла накапливался лишь тот продукт, который оставался после употребления в пищу всего самого необходимого. Суть благопожелания, следовательно, такова: если в семействе есть сытость, довольство – следовательно, будет и здоровье. Заметим, что в ситуации доения коровы проанализированное благопожелание не зафиксировано012 .

Добро на масле! Добро на масле! – говорят человеку, который сбивает масло (В-У.Горбачево). Благопожелание, представляя собой, по-видимому, неполное предложение, отличается от всех ранее перечисленных своей синтаксической структурой. Существительное добро обнаруживаем и в других простонародных формулах пожеланий благополучия, достатка: Добру расти, (а) худу по норам ползти! Жить, богатеть, добра наживать, лиха избывать!013 .

Гусни, хрясни, дай Бог масла! Выражение зафиксировано в говоре д.Дундуково (Вытег. Ежезеро). Оно состоит из двойного благопожелания. Первая его часть происходит, вероятно, от заклинательных фраз, сопровождавших выполнение действия, вторая сформировалась под влиянием употребительных христианских формул. Слово гуснуть, по данным СРНГ, – ‘становиться густым, густеть’(СРНГ: 14:245). Хряснуть, согласно словарю В.И.Даля, – ‘разбухать или густеть, сгущаться, переходить из жидкого в твердое состояние’ 014 . Благопожелание фигурирует в тексте вытегорской приговорки, записанной от А. С. Пашковой, 1923 года рождения: Гусни, хрясни, Дай Бог масла! Зять за воротам с красной ложкой масла просит. Сметана не мешается. Зять не убирается. Эта приговорка имела ритмизованный характер, употребление её придавало ритмичность и самому процессу сбивания масла. Первоначально в ходе наших опросов – и в течение длительного времени – информант произносил только Гусни, хрясни, дай Бог масла! Однако впоследствии им был воспроизведен полный текст.

Масло желто да в крупиночку! Так у нас говорили женщине, мешающей сметану (В-У.Чернево). Благопожелание содержит указание на цвет и необходимую консистенцию. Цвет зависит от качества молока, а качество – от характера питания коровы, от особенностей произрастающих в данной местности трав. Что касается консистенции масла, то следует учесть: когда сбивают сметану и из неё уже начинает образовываться масло, в сбиваемой массе действительно появляются «зёрна» масла, маслянистые «хлопья». Но крупинки появляются лишь после перетапливания масла в русской печи, т. е. тогда, когда появляется топлёное, русское масло.

Бог в помощь! Сбивать (тебе) не пересбивать! По свидетельству филолога М.В.Жуковой, именно так приветствуют человека, сбивающего масло, в Тотемском районе. Человеку желают, чтобы было много продукта, ради которого производится работа. Сравним с благопожеланием Возить вам не перевозить! – тому, кто возит сжатый хлеб.

В вологодских говорах частотным является пожелание успеха в этом деле. Пожелание успеха – это пожелание удачного, быстрого протекания действия (Гусни, хрясни!), характерной, завершённой формы получаемого продукта (Ком масла! Масляная голова!), высокого качества получаемого продукта (Масло желто да в крупиночку!), большого количества масла (Пуд масла! Ушат масла!), пожелание, чтобы продукт шёл во благо семье хозяйки (На здоровье!), чтобы такой важный для экономики семьи процесс никогда не прекращался (Сбивать тебе не пересбивать!) и т.д.

Многие этикетные выражения восходят к архаичным заклинательным репликам. Не исключение и эта ситуация (Гусни, хрясни!). Некоторые из зафиксированных фраз свидетельствуют о влиянии на ситуацию христианских традиций (Бог в помощь! Дай Бог масла!). Специфику семантического наполнения благопожеланий в этой ситуации составляет указание на стадии процесса приготовления масла: Пахтус маслом! Масло – пахтус! Толстой пахтус тебе! На толстый пахтус! На густой пахтус! – на первую стадию, когда сбивают сметану, Масло желто да в крупиночку! – на вторую стадию, когда сбитое за один приём масло уже перетапливается в печи.

Все формулы являются благопожеланиями. Негативные, недобрые пожелания, которые произносятся в иных ситуациях (например, в ситуации стирки, полоскания белья – Жуки на буки! Ворон летит! 015 или в ситуации замешивания теста – Кирпичом торгуют!), в этой ситуации не зафиксированы.

Изучаемые благопожелания функционируют в составе диалоговых единств: Хозяйка мешает масло. Входит соседка: Масляная голова! – Спасибо! (Вашк. Липин Бор). А вот мешаёт сметану хозяйка, а ей желают: «Толстой пахтус тебе!» А она отвечает: «Спасибо!» (Тот. Мосеево). Случаи, когда общее трудовое пожелание (Бог в помощь! или Труд на пользу!) предшествует специальному, конкретно-прагматическому пожеланию, как, например, при стрижке овцы016, в данной ситуации также замечены (Бог в помощь! Сбивать (тебе) не пересбивать!) (Тотьма).

Заметная однотипность употребляемых синтаксических конструкций, по-видимому, дело не случайное: общающимся в этой ситуации людям абсолютно ясно, о чем идёт речь. Но структура благопожеланий в говорах может варьироваться в результате изменения порядка слов (Пахтус – маслом! Масло – пахтус!), осложняться вокативами (Хозяйка! Соседка!), развертываться за счет указания адресата (тебе, вам).

В некоторых говорах параллельно употребляются две – три этикетные конструкции. Так, в великоустюгском говоре зафиксированы благопожелания Пуд масла! Пахтус маслом! Масло – пахтус! Добро на масле!; в тотемском говоре – Бог в помощь! Сбивать не пересбивать! Толстой пахтус тебе! Употребление синонимических конструкций в одном говоре – знак того, что в народном сознании ситуация действительно оформлена, согласно категории вежливости, этикетными репликами, однако право выбора конкретного благопожелания принадлежит говорящему.

В настоящее время все зафиксированные благопожелания восстанавливаются лишь при опросах информантов старшего возраста. Теперь, когда многие семьи не имеют в хозяйстве коров, эти выражения перестают быть востребованными, о чем убедительно свидетельствует наш информант К.Я.Игнашева, 1909 года рождения: А я уж масло-то не сбиваю. Последний раз сбивала, когда маленькая была (Сямж. Монаст.).

Таким образом, нами охарактеризован пласт уходящей крестьянской культуры, заметно отразившийся в языке жителей Вологодского края. Обилие зафиксированного материала, регулярность его употребления, образная структура благопожеланий свидетельствуют о том, что вологодская территория находилась в центре ареала бытования этикетных благопожеланий.

© Государственный историко-архитектурный и этнографический музей-заповедник КИЖИ

[Volgost]

Е.Н.Иванова (Вологда)
Имена собственные Белозерского края конца XIV-XV вв. как источник сведений об этнической истории региона
(на материале монастырской деловой письменности)

Процессы формирования региональных онимических систем во многом обусловлены особенностями исторического развития той или иной территории. В связи с этим представляется перспективным обращение к этнокультурному аспекту изучения имен собственных. Этот аспект предполагает описание онимов в тесной связи с историей края. В данной статье объектом историко-культурного исследования являются личные имена, отраженные в памятниках письменности Белозерья конца XIV-XV в.

Изучение этнической истории края по данным ономастики должно опираться на установление типологических, структурных соответствий в онимических системах других регионов, на выявление и локализацию диалектизмов, положенных в основу антропонимов исследуемого ареала. Необходимо также отметить, что изучение истории заселения Белозерья славянами по данным антропонимии невозможно без обращения к проблеме становления межзональных белозерских говоров.

Известно, что древнейшие миграции славян на территорию Белозерского края шли в двух направлениях – с запада (Новгородская республика) и с юга (Ростово-Суздальская земля). В исследуемом материале выявлен ряд признаков, сближающих систему некалендарных личных имен памятников письменности Белозерья конца XIV–XV вв. с антропонимией новгородских берестяных грамот. В текстах монастырских актов зафиксированы двуосновные личные имена: Милобуд (Милобудово – АСВР, 2, 275, 1488)001, Вячеслав (Вячеславская земля – АСВР, 3, 272, 1497), Володимер (Володимер Григорьев сын Семенова – АСВР, 2, 258, ок.1480-1483). Как отмечают исследователи, имена-композита широко представлены в новгородских грамотах на бересте002. В исследуемых текстах отражены модификаты сложных личных имен с продуктивными в новгородской антропонимии суффиксами -ыня: Доброгость, Доброжир, Доброслав > Добрыня (Добрыня Филимонов брат – АСВР, 2, 58, 1428-1434); -ило: Доброгость, Доброжир, Доброслав > Добрило (деревня Добрилово – АСВР, 2, 290, 1492); -ата: Милослав, Милонег > Милята (деревня Милятина – АФЗХ, 1495–1511), Вышеслав > Вышата (Вышатинская пустошь – АСВР, 2, 120, 1448-1470), Жирослав > Журята (деревня Журятино – АСВР, 2, 86, 1435-1447).

В текстах актов частотны приставочно-корневые личные имена с формантом -не: Невзор (Невзор Дудяков – АСВР, 2, 260, 1482), Некрас (Некрас Скоков – АСВР, 2, 260, 1482), Неклюд (Неклюд Окинфов – АСВР, 2, 296, ок. 1496-1505). В нашем материале отмечены личные имена, морфологически подобные причастным формам: Стоян (Семен Стоян – АСВР, 2, 263, 1482-1484), Ждан (АСВР, 2, 114, 1448-1470), Пытан (Сенка Пытан – АСВР, 2, 290, 1492), Резан (Наум Резанов – АСВР, 2, 6, 1397-1410). Отпричастные имена на -нъ и приставочно-корневые личные имена были широко распространены в новгородской антропонимии древнейшего периода: Жьдан (А 12, 241)003, Боян (Б 44, 509), Стоян (А 24, 246), Недан (Г 56, 143), Некрас (В 21, 218), Нежил (Б 5, 421), Невид (Б 74, 663) и т.д.

А.А.Зализняк, исследуя антропонимикон новгородских берестяных грамот, отмечает непродуктивность сложных, отпричастных и приставочно-корневых антропонимов уже в XI-XIV вв.004 По данным А.А.Зализняка, в текстах новгородских берестяных грамот, датированных XIV веком, такие имена составляют 21%, в XV в. доля людей с подобными именами в общей совокупности людей с некалендарными именами составляет 0%. Следовательно, личные имена «архаического пласта» были «занесены» из пределов Новгородской земли в Белозерский край до XIV в. В исследуемом материале практически все подобные антропонимы и их модификаты реконструируются на основе топонимов, поэтому можно предположить, что появление древнейших некалендарных имен в антропонимии Белозерского края относится к эпохе заселения района Белого озера новгородскими словенами.

Территориально ограниченные формы календарных личных имен возникали в результате адаптации антропонимов греческого происхождения в диалектах древнерусского языка. В памятниках письменности Белозерья и новгородских берестяных грамотах выявлены общие фонетические, морфологические и словообразовательные особенности вариантов и модификатов календарных личных имен: мена близких по артикуляции начальных [н] – [м] (Никифор братаничь Юрьев Пикина, — АСВР, 2, 287, ок.1460-х-1470-х; Микифор Горбов, — Арх. еж., 1, ок.1340-1370х); колебания парадигмы склонения у имен на -ии (Григореи Андреевич, — АФЗХ, 301, до 1473; Григор Чюпа скорнечишко, — АСВР, 2, 35, 1397-1427). Отличительной особенностью древненовгородского диалекта, нашедшей отражение в текстах новгородских берестяных грамот, является переход конечного -он в -ан в личных именах типа Онътанъ, Огафань, Пороманъ и т.д.005 Процесс замены гласного о на а в конечном слоге отмечен и в памятниках монастырской деловой письменности Белозерского края: Полуян (Полуян Микифоров сын – АСВР, 2, 308, 1503-1504), Конан (Ивашко Конанов – АСВР, 2, 289, ок.1493), Симан (Симан – АСВР, 2, 215, 1471-1475), Семян (Семян Полена Федоров сынъ – АСВР, 2, 303, 1500/01), Онтоман (Онтоманик Зятко – АСВР, 2, 260, 1482), Труфан (Ортемка Труфанов – АСВР, 2, 288, 1492) и т.д.

В исследуемых документах зафиксированы модификаты календарных личных имен, образованные с помощью суффиксов, широко употреблявшихся в пределах новгородский земли: -ч: Иван > Ивач (Ивачевские земли – АСВР, 2, 290, ок. 1492), -хн: Василей > Вахне (пустошь Вахнева – АСВР, 2, 192, 1471), -ута (-юта): Селиван > Селюта (Василь Селютин – АСВР, 2, 185, 1460-1470) и т.д. Таким образом, процессы адаптации календарных личных имен в Белозерском крае происходили под воздействием фонетический, морфологической и словообразовательной системы древненовгородского диалекта.

Наличие новгородских диалектизмов в антропонимии Белозерского края объясняется тесными торговыми, политическими и культурными связями Новгородской республики и Белозерского княжества. Мощное влияние древненовгородского диалекта на складывающиеся белозерские говоры обусловлено также тем, что в древнерусский период именно через Белозерье шли основные потоки новгородской колонизации восточноевропейского севера.

После распада Киевского государства Белозерье входило в состав Ростовской земли. Политические, экономические и культурные связи с Ростовом не были утрачены и после создания в XIII в. самостоятельного Белозерского княжества. Исследователи политической истории Белозерского края говорят о массовой миграции населения в период монголо-татарского завоевания из Ростово-Суздальского княжества в северо-западные районы Древней Руси006. Система имен собственных Белозерского края не могла не испытать влияние со стороны онимической системы ростово-суздальского диалекта. Однако установить характер этого влияния невозможно, поскольку для Северо-Восточной Руси XI–XIV вв. исследователи не располагают памятниками письменности, в которых бы нашел отражение массовый материал по антропонимии и топонимии.

Особую ценность для этногенетических исследований представляют реконструированные на основе некалендарных личных имен апеллятивы, относящиеся к региональной лексике древнерусского языка. Восстановленные имена нарицательные соотносятся с апеллятивами разных по территориальной принадлежности современных говоров. Значительный пласт диалектных основ, положенных в основу антропонимов, имеет соответствия в лексике северо-восточных диалектов: Ошомок (Ошомок – АСВР, 2, 34, 1397-1427) – ошомок 'человек маленького роста' Волог., Костром. [СРНГ, 25, 95], Бобоша (Гридя Бобошин – АСВР, 2, 297, 1498/99) – боботать 'говорить невнятно, неразборчиво' [СВГ, 1, 34], Сандал (пустошь Сандалово – АСВР, 2, 267, 1485) – сандал 'гнилое, трухлявое бревно' Костром., Волог. [СРНГ, 36, 117], Бушман (Ивашко Бушман – АСВР, 2, 290, 1492) – бушма 'полный, неповоротливый человек' Влад., Симб., Перм. [СРНГ, 3, 333], Ковеза (Степанко Стручък Ивановъ сынъ Ковезин – АСВР, 2, 308, 1503-1504) – ковезить 'дурачиться, шалить' Нижегор., 'ломать' Перм. [СРНГ, 14, 28].

Не менее значительная часть апеллятивов, реконструированных на основе антропонимов, соотносится с лексикой северо-западных говоров: Шишма (Шишма Тронин – АСВР, 2, 296, 1496-1505) – шишмонить Новг. 'шалить, баловаться, играя проказить' [СД, 4, 636], Пазила (Пазиловская земля – АСВР, 2, 272, 1497) – пазила 'крикун, горлопан' Новг. [СРНГ, 24, 145], Матур (деревня Матуринская – АФЗХ, 283, 1475) – матуриться 'издеваться' Новг. [СРНГ, 18, 38], Шавра (пустошь Шавровская – АСВР, 2, 192, 1471) – шаврать Новг. 'ходить вяло, медленно, лениво, таскать, волочить ноги; шаркать, шлендать' [СД, 4, 618], Голуза (пустошь Голузино – АЮБ, 63, 1432) – галуза зап. 'повеса, шалун' [СД, 1, 343].

Необходимо отметить, что многие некалендарные личные имена, представленные в памятниках письменности Белозерья XIV-XV вв., и антропонимы, зафиксированные в новгородских писцовых книгах, восходят к одним и тем же именам нарицательным: Перебатый – Перебатинская земля (АСВР, 2, 264, 1482-1490), Перебатый Кузьма (НПК, 965); Щукля – деревня Щуклино (АСВР, 2, 290, ок.1492), Щукля (НПК, 405); Щелепь – пожня Щелипиньская (АСВР, 2, 168, ок. 1455-1475), Щелепин Петр (НПК, 96); Пархач – Пархачевская земля (АСВР, 2, 264, 1482–1490), Пархачев Якуш (НПК, 64, ок. 1420-х-30-х) и т.д. Апеллятивы, реконструированные на основе личных имен XIV–XV вв., имеют соответствия в лексике как северо-западных, так и северо-восточных диалектов, следовательно, межзональные белозерские говоры начинают формироваться уже в древнерусский период.

Ценные сведения по истории региона может дать изучение личных имен тюркского происхождения. В памятниках монастырской деловой письменности Белозерского края отмечено значительное количество антропонимов, имеющих тюркскую основу: Булгак (Булгак Фролов сын – АСВР, 2, 265, ок. 1440–1450-х), Долмат (Василей Долматов – АСВР, 2, 247, 1476–1482), Алабыш (Федор Федорович Алабыш – АСВР, 2, 332, ок. 1490–1492), Балаш (Балашко Губа Полутов – АФЗХ, 307, 1453), Кобяк (Кобяк – АСВР, 2, 293, 1493). В актах зафиксированы личные имена, возникшие в результате онимизации апеллятивов тюркского происхождения: Ярлык (Ярлык – АСВР, 2, 93, ок.1430-х-40-х), ср. ярлык 'ханская грамота' заимств. из тюрк. (Фасмер 4, 561), Бачман (Бачмановская пустошь – АСВР, 2, 323, 1448), ср. басман от басма 'металлическая оправа икон' заимств. из тюрк. (Фасмер 1, 131).

Как известно, Белозерье не подверглось монголо-татарскому завоеванию. Тюркские личные имена отсутствуют в новгородской антропонимии, заимствования в берестяных грамотах представлены личными именами прибалтийско-финского происхождения. Возможно, появление тюркских личных имен в антропонимии Белозерского края было обусловлено влиянием ростово-суздальской антропонимии. Однако при этом нельзя исключать возможность заимствования тюркских личных имен непосредственно белозерскими говорами. Это могло быть связано с пребыванием на территории Белозерского края представителей ханской власти, сборщиков дани, новокрещенных мусульман.

Изучение личных имен памятников монастырской деловой письменности позволило установить тесные связи Белозерья с Новгородом и Ростовом, которые были обусловлены процессами заселения края славянами, а также торговыми, культурными и политическими контактами Новгородской республики, Ростово-Суздальской земли и Белозерского княжества. Таким образом, анализ антропонимов, отмеченных в памятниках письменности Белозерского края XIV-XV вв., еще раз убеждает в том, что имена собственные являются ценным источником сведений об этнической истории региона, о путях формирования межзональных белозерских говоров.

СОКРАЩЕНИЯ:

* Арх. еж. – Грамоты XIV-XV вв. из архива Кирилло-Белозерского монастыря / Подготовил В.Б.Кобрин // Археографический ежегодник за 1968 год. М., 1970. С.406-411.
* АСВР – Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси конца XIV – начала XVI в. М., 1958. Т.2-3.
* АФЗХ – Акты феодального землевладения и хозяйства. М., 1951. Т.1.
* АЮБ – Акты, относящиеся до юридического быта древней Руси. СПб, 1857-1884. Ч.1.
* НПК – Новгородские писцовые книги: Указатель. СПб., 1915.
* СВГ – Словарь вологодских говоров. Вологда, 1983–2005. Вып.1-11.
* СД – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т.1-4.
* СРНГ – Словарь русских народных говоров. М.; Л.; СПб., 1965–2002. Вып.1-40.
* Фасмер – Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 2003. Т.1-4.

© Государственный историко-архитектурный и этнографический музей-заповедник КИЖИ

[Volgost]

Н.В.Комлева (Вологда)
Житель Вологодского уезда XVII в. в зеркале антропонимикона

Личные наименования людей способны не только отражать уровень социально-экономического развития общества, но и содержат в себе информацию более широкого этнокультурного плана. Современная русская антропонимическая система включает в наименование лица три элемента: имя, отчество и фамилию. В XVI-XVII вв. существовала иная антропонимическая система, соответствующая восприятию мира человеком того времени.

К концу XVII в. резко активизируется процесс вытеснения некалендарных личных имен календарными, некалендарные онимы перестают употребляться на позиции личных имен в модели именования лица в официальных документах.

В составе группы некалендарных антропонимов, восходящих к апеллятивам, обладающим яркой внутренней формой, наиболее активны имена, характеризующие именуемых с точки зрения морально-этических норм. При этом наблюдается явное преобладание лексем, в значении которых содержатся семы с пейоративной маркировкой. Наибольшее порицание вызывают такие свойства человеческого характера и поведения, как пьянство (Брага, Горемыка), развратность (Заброда, Волокита), гневливость, нетерпимость к чужому мнению (Ощера, Грызня, Зворыка), медлительность, нерешительность (Неел, Розвара, Морока). Именные и фамильные основы с характеристикой положительных качеств занимают незначительное место. Отмечаются высокие умственные способности человека, его работоспособность (Образец, Коптяга), ловкость (Крутко, Быструня), старательность (Копотило, Кропотка).

Анализ антропонимов, мотивированных определёнными характеристиками внешнего вида человека, показывает, что внимание обращалось, в первую очередь, на такие внешние признаки, которые могли быть помехой в успешной работе. Помехой в работе могли стать как излишняя полнота (Жиряк, Туша), так и излишняя худоба именуемого (Сухан, Тонкушка), какие-либо физические недостатки человека (Шадра, Косой, Кривоножка), отсутствие силы, здоровья (Ознобиха, Хилко, Огрызок). Лишь в редких случаях отмечаются именования человека по внешнему виду, содержащие положительную оценку: Голова, Басенко, Погожко, Король и некоторые другие.

Наблюдение над частотой употребления прозвищных имен каждого из рассмотренных лексических множеств в моделях именования людей разных сословий позволяет сделать определенные выводы о сословной соотнесенности некоторых лексем, лежащих в основе некалендарных антропонимов. Ряд лексем, лежащих в основе прозвищных имен с характеристикой свойств личности и поведения человека, имеют внесоциальный характер. Однако некоторые прозвищные имена отмечены только в одном из сословий либо преобладают в одном из сословий, что позволяет говорить о наиболее актуальных для каждого сословия духовных ценностях. Так, в сословии служилых людей чаще используются прозвищные имена, называющие те свойства личности, которые не соответствуют облику достойного дворянина: Иоаким Иванов с. Трусов (Дан., 1558, САСК (К), №171)002, ср. в говорах трус ‘робкий, боязливый человек’ [ВФ, 103]; ‘ложь, хвастовство’ — Иев Демидович Голохвастов, думный дворянин (КПВу, III, 1678, 66), ср. голохваст ‘бахвал, хвастун, пускающий пыль в глаза’ [Ганж., 132]. В именах рабочего посадского населения Вологды конца XVI-XVII вв. акцентируется внимание на способности человека трудиться: Осипко Ивановъ с. Крутко (ПКВ, 1629, 52), прозв. Крутко, ср. в говорах крутой ‘скорый, проворный, быстрый’ волог., ярс., пск., смл. [ВФ, 54]; Ондрюшка Семеновъ с. Копотиловъ, каменщикъ (ПКВ, 1629, 136), ср. копотиться ‘пытаться, стараться’ Верх. Булыч. [СВГ, И-К, 101]; Тренка Валов (ДКВ, 1616—1617, 366), ср. в говорах вал ‘лентяй, лежебока’ костр., новг., волог. [ВФ, 20]. Прозвищные имена крестьян осуждают лень, пьянство, праздность и некоторые другие человеческие пороки: Заноза Дмитриев (КПВу, 1589, 42), ср. заноза ‘задира’ [Д, I, 609]; Брага Неверов (КПВу, 1589, 9), ср. Брага ‘гуляка, пьяница’ [Селищ., 110]; Шумилка Каплюга, владеет варницей (ПОВу, 1630, №10, 267), ср. Каплюга ‘пьяница’ [Д, II, 87].

Юридические документы XVI – XVII вв. в редких случаях содержат женские именования. По данной причине изучение состава женских имён в указанный исторический период крайне затруднено, и в первую очередь затруднено изучение состава некалендарных женских имён и прозвищ. В вологодских памятниках официально-деловой письменности (писцовых и переписных книгах, а также в документах частно-делового характера) некалендарные личные имена женщин в очень незначительном количестве отмечены лишь в некоторых документах конца XVI – первой половины XVII в. Вероятно, одним из наиболее популярных некалендарных женских имён было имя Кунава, которое зафиксировано в восьми случаях: вдова Кунавка Якушкова жена Кирилова (ПКВ, 1629, 173); вдова Кунавка Иванова жена Тебенкова, нищая старица (ПКВ, 1629, 175); вдова Кунавка Ивановская жена Мишунина (ПОВу, 1630, №2, 197) и др. Имена Кунава, Кунавка, Кунавица мотивированы нарицательным существительным «куница», «куна», означающим животное из семейства кошачьих. Формант — ава был продуктивным и в других древнерусских именах, ср.: Милава, племянница помещика (Челоб., 1626, С-I, №20, 295); вдова Милавка (ДКВ, 1616-1617, 349); Милавка Тимофеева жена Попова съ детьми съ Ивашкомъ да съ Максимкомъ, ходитъ по миру (ПКВ, 1629, 176); Любава Яковлевская жена Олешева, сноха помещика (Челоб., 1626, С-I, №20, 295).

Отмечены два некалендарных женских имени неясной этимологии: вд. Духанка Сергеевская жена (КПВу, 1589, 41); вдова Маурка Левинская жена (КПВ, 1589, 15). Имя Маурка созвучно названию горы Мауры, находящейся в Кирилловском районе Вологодской области. Происхождение названия этой горы А. В. Кузнецов связывает с вепсскими словами ma ‘земля’, vaara, vuori ‘гора’ – «земляная гора»003 . Женское имя Сурьяна — Сурьяна Савинова жена Степанова сына Неелова (Челоб., 1652, ОСВ, вып. 7, 9) – возможно, восходит к этнониму сыряне, зыряне ‘устаревшее название коми или какой-то группы чуди заволочской’ [ГНВО, 140].

Эти немногие примеры употребления некалендарных личных имён в моделях именования женщин свидетельствуют о том, что данные имена имели место в именованиях представительниц всех сословий: их давали и крестьянкам, и посадским жёнам, и дворянкам.

Для календарного именника вологжан XVII в. характерно отсутствие социальной и территориальной закрепленности за отдельными именами. Многообразие репертуара календарных имен создавалось за счет большой доли редких имен в именованиях лиц всех сословий, в то время как количество наиболее популярных календарных имен было ограничено не более чем десятком имен, имевших повсеместное распространение на территории всего Русского государства: Иван, Фёдор, Василий, Семён, Пётр, Григорий, Мария, Анна и некоторые другие. Отсутствие социальных различий в выборе календарных личных имён людьми всех сословий XVI-XVII вв. характеризует менталитет русского народа в целом на данном этапе исторического развития. Это говорит о широком распространении ассоциативного фона календарных личных имён, обусловленного сменой мировоззрения: языческого на христианское.

Следующим фактором, обусловливающим специфику антропосистемы памятников деловой письменности XVI-XVII вв., является социальная неоднородность определённых антропонимических единиц и ставшая в тот период времени насущной потребностью необходимость формирования трёхчленной модели официального именования лица.

Основным источником формирования современных отчеств и фамилий послужили составные патронимические образования XVI-XVII вв., которые представляли собой особый тип именования, совмещающий в себе функции как отчества, так и фамильного прозвания.

Процесс образования русских фамилий носил разновременный характер как применительно к различным сословиям населения, так и к различным регионам России. Местоположение Вологодского уезда в социально-экономической зоне преобладающего поместно-вотчинного землевладения определило некоторые региональные особенности процесса формирования третьего компонента модели именования лица.

Анализ данных вологодских документов даёт право утверждать, что к началу XVII в. уже сформировались фамилии в высшем сословии служилых людей (дворянство, помещики), у населения г. Вологды употребляются ещё фамильные прозвания, но активно идёт процесс формирования фамилий в среде потомственных ремесленников.

Некоторые фамильные прозвания вологжан фиксируются на страницах писцовых и переписных книг с начала XVII по первую половину XVIII в.: ул. Богородская: Гришка Бобошин (ПКВ, 1629, 173) — Ивашка Федоровъ с. Бобошинъ (КПВ, 1678, 168) – Иван Семенов Бобошин (ПКВ, 1711, 133 об. — 134)004; Заречье: Ивашка Козулин (ПКВ, 1629, 183) — Якушко Федоровъ с. Козулинъ (КПВ, 1678, 259) – Иван и Борис Яковлевы дети Козулины (ПКВ, 1711, 162); Верхний Дол: Петрушка Тебенков (ПКВ, 1629, 175) — Серешка Фалеевъ с. Тебенковъ (КПВ, 1678, 181) – Елфим Алексеев Тебенков (ПКВ, 1711, 142 об.).

Средствами жизни у посадских людей были ремесло и мелкая торговля. Город славился своими мастерами, кузнецами, плотниками, каменщиками, иконописцами. Профессии передавались из поколения в поколение, появлялись потомственные мастера, ремесленники. На страницах Писцовой книги Вологды 1629 г. и Переписной книги 1678 г. содержится множество указаний на род занятий посадских людей. Ср.: Д. тяглой сапожника Терешки Семенова сына Быструни, да пирожника Нестерка Гаврилова, да масленика Гришки Ерохова … (ПКВ, 1629, 177); Д. тяглой рыбниковъ Якушки да Тренки Федоровыхъ детей Воробьевыхъ (ПКВ, 1629, 182); Д. вологодского каменщика Андрюшки Аверкиева сына Бабушкина (КПВ, 1678, 97 об.) и др.

Следующие данные позволяют судить о том, что в XVII в. в Вологде идёт сложный процесс становления профессионально-должностных фамилий, функционировавших в среде ремесленников и торговцев: Захарко Васильевъ с. прядильщикъ (ПКВ, 1629, 114) и Куземка Потаповъ с. Прядильщиков (ПКВ, 1629, 183); Патрекейка квасник, бобыль (ПКВ, 1629, 107) и Захарко Патрекеевъ с. Квасников (КПВ, 1678, 287).

В Вологде XVII в. было достаточно многочисленным купеческое сословие. Все купцы, зафиксированные в писцовых документах, имеют сформировавшиеся фамильные прозвания. Известны целые династии крупных вологодских купцов XVII в.: Алачугины, Верещагины, Гладышевы, Белавинские, Глазуновы, Желвунцовы, Сычуговы и др. Ср.: Пол. — л. п. ч. Лазарка Алачугина (ПКВ, 1629, 38); Две лавки п. ч. Лазарька Алачугина, по лицу въ сапожной рядъ 5 саженъ съ третью (ПКВ, 1629, 35); Гаврилко Исаковъ с. Алачугин, кожевникъ (ПКВ, 1629, 178); Д. гостиной сотни Микифора Констянтинова сына Парфеньева (КПВ, 1678, 280 об.); «Д. пуст гостя Гаврила Мартьянова сына Фетиева» (КПВ, 1678, 57 об.).

У частно-владельческих (помещичьих) крестьян, как правило, отсутствует третий компонент в модели именования в писцовых и некоторых других документах, но у монастырских детёнышей (крестьян, приписанных к монастырю и обрабатывающих монастырскую пашню), третий компонент, напротив, зачастую присутствует в тех же самых документах. Ср.: Авдюшка Осипов (КПВу, I, 1678, 54); Гаврилко Елизарьевъ с. Боранъ (КПВу, I, 1678, 386) и «бежали детеныши крестьянские дети живущие в монастыре поблизости и работающие найму казённого … Аничка Григорьев сынъ Зиновьевской мухинъ, Ивашко Федоровъ с. Прозвание раковъ» (КПВу, I, 1678, 396).

Следовательно, определяющим для процесса закрепления фамилий в официальном именовании, является такой экстралингвистический фактор, как степень юридической самостоятельности именуемого. Степень же юридической самостоятельности лица обусловлена, в свою очередь, правовым статусом человека, проживающего в той или иной экономической зоне Русского государства XVI – XVII вв. Документы массовой переписи используют в основном однотипные двучленные модели для именования однородной массы помещичьих крестьян, перечисляющихся в документе после упоминания полного имени их владельца – помещика. Вероятнее всего, в быту фамильные прозвания крестьян в рассматриваемый период времени уже существовали, но процесс закрепления их как самостоятельной антропонимической категории в официальных документах Вологодского уезда конца XVI – XVII вв. значительно опаздывал по сравнению с теми территориями Северо-Запада России, где преобладало государственное землевладение.

Сокращения

* ВФ – Чайкина Ю. И. Вологодские фамилии: Этимологический словарь. Вологда, 1995.
* ГНВО — Чайкина Ю. И. Словарь географических названий Вологодской области. Вологда, 1993.
* Ганж. — Ганжина И. Н. Словарь современных русских фамилий. М., 2001.
* Д – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 2000.
* Дан. – данная
* ДКВ – Дозорная книга Вологды князя П. Б. Волконского и подьячего А. Софонова 1616-1617 гг. / Публикация Ю. С. Васильева // Вологда: Краеведч. альманах. Вологда, 1994. Вып. 1.
* КПВ – Книга переписная г. Вологды 1678 года стольника Петра Голохвастова и подьячего Ивана Саблина. Российский государственный архив Древних актов (РГАДА), ф. 1209, ед. хр. 14741.
* КПВу 1589 – Переписная дозорная книга дворцовых земель Вологодского уезда 1589 – 1590 гг. (Подготовлена к печати Н. И. Федышиным) // Материалы по истории Европейского Севера CCCР. Северный археографический сборник. Северные писцовые книги, сотницы и платежницы. Вологда, 1972. Вып. 2.
* КПВу 1678 – Книга переписная Вологодского уезда 1678 года стольника Петра Голохвастова и подьячего Ивана Саблина Заозерские половины поместные. – РГАДА, ф. 1209, ед. хр. 14733 (Кн. I), 14740 (кн. VIII), 14734 (кн. II), 14735 (кн. III).
* Купч. – купчая.
* ОСВ – Описание свитков Вологодского Епархиального Древнехранилища. Вологда, 1899 – 1917. Вып.1-18.
* ПКВ – Список с писцовой книги г. Вологды 1629 года // Источники по истории Вологды. Вологда, 1904. Вып.1.
* ПОВу – Писцовое описание Вологодского уезда 1630 года // Сторожев В. Н. Материалы для истории делопроизводства поместного приказа по Вологодскому уезду в XVII веке. Пг, 1918. Вып.2.
* с. – сын.
* С–I — Сторожев В. Н. Материалы для истории делопроизводства поместного приказа по Вологодскому уезду в XVII веке. СПб., 1906. Вып.1.
* САСК (К) — Колычев А. А. Сборник актов Северного края XVII в. Вологда, 1927.
* СВГ – Словарь вологодских говоров. Вологда, 1983 – 1999. Вып. 1 – 8.
* Селищ. — Селищев А. М. Происхождение русских фамилий, личных имён и прозвищ // Селищев А. М. Избранные труды. М., 1968. С. 97–128.
* Ф – Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. / Пер. с нем. и дополнения О. Н. Трубачёва. М., 1964-1973. Т.1-4.
* Челоб. – челобитная.

© Государственный историко-архитектурный и этнографический музей-заповедник КИЖИ

[Volgost]

И.Н.Шургин (Москва)
Некоторые региональные особенности деревянных храмов Вологодчины второй половины XVIII века

На проявление локального архитектурного своеобразия деревянных церквей исследователи обратили внимание в конце 1930-х годов. С.Я.Забелло, В.Н.Иванов, П.Н.Максимов в своей известной монографии первыми назвали местные архитектурные «школы»: «прионежскоую» и «пинежско-мезенскую»002. Позднее С.Я.Забелло отметила локальную группу храмов с крещатой формой плана в Череповецком уезде (ныне Вологодская область)003. Ю.Г.Самойлов выделил особую разновидность ярусных церквей в селениях по реке Ветлуге и ее притоку Волу004. Но все эти исследователи лишь констатировали обнаруженные ими явления и не углублялись в их изучение.

Отчетливо о существовании региональных особенностей в деревянной церковной архитектуре заявил В.П.Орфинский в монографии о деревянном зодчестве Карелии 005. Он же в ряде статей развил идею об этническом своеобразии карельской деревянной архитектуры006.

Недавно так называемое кубоватое завершение церквей в качестве местной архитектурной формы подверглось разностороннему исследованию в работе А.Б.Боде. В частности, автор инвентаризировал и систематизировал известные кубоватые храмы, уточнил время, пути и границы их распространения, попытался установить источник их образования и пришел к выводу о существовании «поонежской архитектурной школы»007.

Типологически своеобразная группа из трех ярусных церквей, построенных в последние два десятилетия XVIII века, выявлена нами в Вологодской области008. Все они были посвящены Рождеству Богоматери и стояли в селах: Каликине (Поповке) Вожегодского района, Корневе Устьянского района, Васильевском (Межурках) Харовского района. В прошлом эта территория составляла порубежье Вологодской и Новгородской губерний009 (рис.1-3).

Долгое время исследователи деревянной архитектуры были знакомы только с церковью в Корневе, фотографию южного фасада которой опубликовали Ф.Ф.Горностаев и И.Э.Грабарь в «Истории русского искусства». Снимок сопровождается комментарием: «… встречаются и приемы, схожие с первичным плановым приемом шатровых храмов, как мы видим в интереснейшей церкви Рождества Богородицы в Корневе Кадниковского уезда… Она в своей нижней части, до сих пор еще не обшитой, производит впечатление какого-то крепостного сооружения и отличается замечательной живописностью. Ее главный сруб – с основания восьмигранный, причем вход в него устроен в особой обширной нише, вынутой в нижней части западного прируба-трапезы»010.

Не обошел вниманием корневскую церковь и М.В.Красовский, заметивший в ней: «…какой-то неуловимый характер севера… ее нижний ярус, срубленный восьмериком и этим резко отличающийся от остальных четырехъярусных церквей, имеет… суровый и величавый вид, как и все, что создано руками северян, строивших на самой грани XIX века почти так же, как и на два века раньше»011.

Две другие церкви группы не попали в поле зрения первых исследователей деревянной архитектуры. Только в 1983 г. они в качестве архитектурной аналогии храма Ильи Пророка (1755 г.) на погосте Цыпино были обследованы под руководством автора настоящей статьи. Некоторые из полученных при обследовании данных были опубликованы, в частности, был отмечен необычный прием устройства входа в храм: без крыльца и наружной лестницы, в боковых нишах012.

Как Ф.Ф.Горгостаев с И.Э.Грабарем, так и М.В.Красовский реально не видели корневскую церковь, и писали о ней, вероятно, по единственной фотографии. Наверное, по этой же причине оба исследователя не смогли заметить большинства архитектурно-типологических особенностей, отличающих корневский храм от абсолютного большинства других, известных в то время. Выявленные нами фотографические и письменные архивные материалы о церкви Рождества Богородицы в Корневе013 позволили детальнее познакомиться с архитектурой этого памятника, определить его место в ряду аналогичных храмов. По архивным источникам также удалось установить некоторые подробности архитектурной истории церквей в Каликине (Поповке) и Межурках (Васильевском).

Первой из трех была построена в 1783 г. церковь в селе Каликино (Поповка)014. Она представляла собой башню, у которой основной восьмерик нес еще два восьмерика, сужавшихся на каждом ярусе, но все же широких. Верхний из них накрывался граненым куполом под железом. На вершине купола стоял еще один небольшой восьмерик с куполочком – постаментом под главу, похожую на вазон, с ажурным крестом. Маленький купол, глава и крест были железными. Нижний восьмерик по высоте равнялся почти половине всей башни. С востока и запада он дополнялся двумя прирубами (рис.4). Восточный пятистенный прируб (алтарь) в ширину распространялся на всю грань восьмерика. Западный – от земли до пола храма по форме напоминал букву Т. Его «ножка» шириной была равна грани восьмерика, а поперечник – всему восьмерику. Несколько верхних бревен южной и северной стен поперечника, равномерно нарастая в длину, выступали навстречу аналогично выпущенным бревнам восьмерика. Вместе эти выпуски образовывали подобия арок над нишами с продольных сторон храма. Выше пола прируб продолжался уже без восточных стен поперечника. Северная же и южная стены последнего посредством сплошных бревен объединялись с соответствующими гранями восьмерика. Эти, уже единые стены вместе с западной стеной прируба, продолжавшейся от земли, образовывали галерею-паперть, обходившую «ножку» Т-образного прируба, поперечная часть которого не поднялась выше пола, осталась в подклете.

Металлические элементы в архитектуре памятника – составная часть переделок, которым он подвергся, по всей вероятности, в 1840-х – начале 1850-х годов015. В этот период времени сруб церкви, первоначально открытый, был горизонтально обшит досками, оконные проемы основных помещений растесаны. Детали обшивки имитировали классические архитектурные формы, к тому времени широко распространившиеся в отделке не только каменных, но и деревянных построек. Это карнизы с сухариками и орнаментальные фризы под ними. Это арочные ниши на колонках с высокими базами – колонки парами стояли по углам двух верхних восьмериков. Это ложные (нарисованные на досках обшивки) окна посередине граней восьмериков, где не было настоящих проемов. Внутри собственно церкви стены были обтянуты холстом, включая купол, в зените которого помещалась икона «Коронование Богоматери»016.

Под обшивкой все же оставались некоторые первоначальные детали, свидетельствовавшие о глубокой связи этого храма с архитектурными традициями предшествующего времени. В частности, окно, освещавшее северную промежуточную лестничную площадку, имело косящатую конструкцию. Нижняя кромка, так называемых, «заушин» его верхнего косяка была орнаментально подтесана по волнообразной кривой. Подобный декор широко применялся в деревянной архитектуре с XVII века. Аналогичную орнаментальную порезку имели и косяки северных дверей, одна из которых вела в церковь, а другая, прорубленная в северо-западной стене восьмерика – в подклет.

К сожалению, остается неизвестным, как были обработаны косяки дверей с южной стороны: эти двери переделали при устройстве в храме склада. По всей вероятности, тогда же в интерьере были разобраны две косых стены восьмерика (юто-западная и северо-западная) и западный прируб. Для поддержания оставшихся верхних конструкций вместо разобранных стен под углы восьмерика были подставлены столбы.

Второй храм – Рождества Богородицы в Корневе или «на Корне», как писали в документах XVIII в.,017 был построен в 1793 г.018 Он обладал того же типа объемной композицией, что и каликинская церковь, но отличался большей стройностью и наличием еще одного, четвертого восьмерика (рис.2). Ярусную башню накрывал небольшой граненый купол с главой округлой формы на относительно тонкой шее. Главу венчал металлический восьмиконечный крест. К началу XX в. глава, шея и купол были обиты железом. Три верхних восьмерика, срубленные «в лапу» и стесанные снаружи, были по углам обшиты и побелены. Однако основная, нижняя часть храма до 1906 года сохранялась без переделок, а именно: без обшивки, с первоначальными косящатыми окнами не только на уровне лестничных площадок, но и в стенах галереи-паперти и верхних восьмериков. Иначе, чем в каликинской церкви, был расположен и вход в здание. Здесь следует отметить неточность в процитированном выше замечании И.Э.Грабаря о корневской церкви. Дверь в юго-западной грани ее восьмерика, которая видна в нише на опубликованной фотографии, вела не в храм, а в одно из помещений подклета. В храм же можно было войти только с запада (рис.5). Из притвора лестница, ступени которой врубались во внутренние стенки Т-образного прируба, вела на площадку перед двустворчатой дверью с нарисованными филенками. Проем обрамлял перспективный портал с килевидным завершением, с богатой резьбой и росписью019. За дверью в противоположной, восточной стене прируба находился вход в кладовую, а по сторонам в перпендикулярном направлении к северной и южной стене были врублены ступени лестниц. После промежуточной площадки их направление менялось на 180°: ступени верхних маршей крепились во внутренний переруб и наружную западную стену, вдоль которой поднимались на паперть. Там три входа вели в собственно церковь: два боковых – в северо-западной и юго-западной гранях восьмерика и третий – в западной стене прируба. Вверху центральный вход выделялся столь же богатым оформлением, как и внизу, но рисунок резьбы и роспись были иными. Боковые же проемы, судя по чертежу П.П.Покрышкина, имели гладкие косяки.

Третья церковь группы была срублена в 1796 г. в селе Васильевском (Межурках)020 . По объемной композиции она являлась почти полной аналогией корневскому храму, только восьмерики имели иные пропорции (рис.3). Вместе с тем строители уже не использовали в окнах и дверях косящатые конструкции с заушинами и, следовательно, старинный декор. Вход был устроен подобно каликинской церкви, но только с одной, южной стороны – той, которая «смотрела» на село (рис.6). После переделок 1915 года – горизонтальной обшивки сруба и покрытия железом купола и главы021, последняя все же сохраняла традиционную луковичную форму и деревянный восьмиконечный крест.

В интерьере, избежавшем типичных для XIX века «поновлений», поражал великолепный резной, ярко раскрашенный портал, обрамлявший центральный вход в церковь из галереи022. Боковые входы, в юго-западной и северо-западной гранях восьмерика, имели косящатое, но гладкое заполнение с арочным верхом.

Уже в церкви Рождества Богородицы в селе Каликино полностью видны архитектурные особенности выделенной нами группы храмов. Первая особенность: объединение клетской и восьмериковой основ в многоярусную объемную композицию. В основании каликинской и двух аналогичных церквей – не просто восьмерик, а восьмерик, встроенный в клеть с восточной стороны. В образовавшемся сложном срубе южная и северная грани восьмерика являются частями соответствующих стен клети, выступающие восточная, юго-восточная и северо-восточная грани восьмерика заняли место одной восточной стены клети. Остальные грани восьмерика вместе с западным прирубом оказались внутри общего, так сказать, клетско-восьмерикового сруба, в котором как с юга, так и севера существовали ниши, привлекшие внимание Ф.Ф.Горностаева и И.Э.Грабаря.

Вторая особенность: очень высокий подклет подо всем зданием.

Третья характернейшая особенность этих трех церквей – устройство круговой (трехсторонней) галереи-паперти внутри «клетской» части сруба. Прежде паперти четко выявлялись в объеме храма; конструктивной основой им служили либо консольно выступающие бревна основного сруба – тогда они назывались «висячими», либо отдельный сруб от земли. Новый композиционно-конструктивный прием – включение круговой и как бы «висящей» высоко над землей паперти в единый компактный сруб, содержавший также восьмерик собственно церкви с прирубом – позволил избавиться от угрозы провисания консолей.

Четвертая особенность – расположение входа в храм внутри основного сруба, а не с наружного крыльца.

Если первые три архитектурные особенности в одинаковых формах присущи всем храмам группы, то четвертая проявляется по-разному. В церквях сел Каликина (Поповки) и Васильевского (Межурок) дверные проемы находились в восточных стенах поперечника Т-образной части сруба, выходивших в его ниши. Вход в церковь Рождества Богородицы в Корневе располагался иначе: не в нишах с севера и юга, но через притвор с запада.

Эта разница в расположении внутренних входов заслуживает особого рассмотрения. Среди известных памятников аналогию устройству входа в корневский храм можно найти только в материалах исследования Ильинской церкви Цыпинского погоста023. По сохранившимся в ней следам от ступеней и промежуточных лестничных площадок, выясняется, что внутренние лестницы располагались так же, как и в храме Рождества Богородицы в Корневе (рис.7). При дополнительных исследованиях Ильинской церкви в 2000 году на внешней стороне западных стен лестничных срубов были обнаружены доказательства существования притвора, подобно храму в Корневе: опиленные торцы бревен (первоначально эти бревна продолжались на запад и служили боковыми стенами притвора) и над ними – следы примыкания двускатной кровли024.

Вместе с тем важно отметить различие планово-объемной композиции этих двух памятников. У Ильинской церкви паперть не включена в единый объем основного сруба здания, как в храме Рождества Богородицы. Она, по традиции, высоко над землей опирается на консольно выступающие бревна сруба. Поэтому первоначально на паперть, вероятно, вело высокое наружное крыльцо. Только позднее первоначальное крыльцо и западные консоли были сломаны, и вместо них под углы паперти Ильинской церкви поставлены срубы для размещения в них лестниц внутреннего входа.

По сведениям из архивных источников, в начале 1770-х годов в селениях, вошедших позднее в Кирилловский уезд, стояли церкви, планы которых были аналогичны, в одном случае храму Ильи Пророка погоста Цыпино (после устройства внутреннего входа), в другом – Рождества Богородицы в селе Каликино (Поповка). В числе первых – церкви: «святой мученицы Парасковии что на Ачеве», Богородская «что на Уфтюге на стану», Троицкая «что на Уфтюге»025. В плане они представляли собой восьмерик с двумя прирубами, который, как в Цыпино, с трех сторон обходила «паперть на выпусках» (алтарный прируб, правда, был прямоугольным). Но при этом ни на одном из трех чертежей не показаны наружные крыльца и лестницы. На плане же храма в Ачеве явно обозначен внутренний вход с запада (рис.8).

Из числа церквей, на уровне основных помещений обладавших таким же планом, как храм в Каликине (Поповке), с достаточной определенностью можно назвать две. Места их расположения указаны в сопроводительной надписи к общему чертежу: «План церквей холодных в Рукине, на Славинском Волоку, на Цыпине и прочих». При первой публикации этого чертежа мы уже отмечали его неточность в отношении Ильинской церкви Цыпинского погоста026. На чертеже паперть продолжает южную и северную стены восьмерика, а в существующей Ильинской церкви обходит их. Храм же с аналогичным планом в Каликине (Поповке) дает реальное основание предположению о том, что сходные с ним церкви в действительности стояли вблизи Цыпино. В частности, сходство должно было проявляться в наличии внутреннего входа.

К сожалению, по одному плану невозможно точно представить архитектуру здания в целом. Пока остается неизвестным, какими в действительности были эти пять церквей: шатровыми (восьмериком от земли либо восьмериком на четверике) или многоярусными? В случае многоярусной объемной композиции были ли они похожи на храм в Цыпинском погосте или в Каликине (Поповке)? Кроме того, не всегда ясно, где находился внутренний вход: с запада, как в Корневе, или с севера и юга, как в Каликине (Поповке) и Васильевском (Межурках). Но не стоит сомневаться в том, что, согласно датировке выявленных чертежей планов, храмы с внутренним входом, а некоторые и с внутренней папертью уже существовали на рубеже 1760-х – 1770-х годов, причем на компактной территории, которая к концу 1770-х годов вошла во вновь образованный Кирилловский уезд027.

Вновь выявленные нами архивные материалы позволяют яснее представить, как решалась задача включения наружного входа и наружной круговой паперти в единый сруб западной части церковных зданий. Во всей полноте она была решена в сложных многоярусных храмах типа каликинского. Один из предшествующих этапов на пути решения задачи показывают церкви, подобные корневской. Планы же храмов, стоявших в селениях на речке Уфтюге и в Ачеве, дают основание предположению о том, что прием устройства входа внутри сруба сложился в церквях типа восьмерик от земли, с круговой папертью «на выпусках». Вполне возможно, что по образцу одного из таких храмов был переделан вход в цыпинскую церковь – ярусную башню из пяти восьмериков, включая восьмерик основания. Следовательно, тенденция устройства входа и круговой паперти внутри единого сруба храма первоначально реализовалась и развилась в церквях стоявших в пределах Кирилловского уезда и сопредельной территории.

© Государственный историко-архитектурный и этнографический музей-заповедник КИЖИ

[Volgost]

Музыкальный фольклор.


Народные песни и причитания Тарногского района:

http://www.cultinfo..../rus_svadba.htm

Музыкальный фольклор Череповецкого района:

http://www.cultinfo....rep99_index.htm

Музыкальный фольклор Устюженского района:

http://www.cultinfo....dex_ustujna.htm

Никольские песни:

http://www.cultinfo....kolsk_index.htm

Песни Вожегодского края:

http://www.cultinfo....ndex_vojega.htm

Играют гармонисты Вологодской области (Верховажский район):

http://www.cultinfo....ndex_garmon.htm

Фольклорный ансамбль дд. Ворошнино, Мякинницыно Великоустюгского района:

http://www.cultinfo....index_varja.htm

Фольклорный ансамбль д. Раменье Тарногского района:

http://www.cultinfo....dex_ramenye.htm

Фольклорный ансамбль д. Федотовская Тотемского района:

http://www.cultinfo....ex_fedotovo.htm

Поет Клавдия Николаевна Рябова (д. Казарино Кичм-Городецкого района:

http://www.cultinfo....ex_kazarino.htm

Фольклорный ансамбль "Традиция":

http://www.cultinfo....a_repertuar.htm

[Volgost]

Народный костюм

[Volgost]

Изба

[Axeront]

Тотьма вроде. С районом возможно напутал.

[Ингигерда]

Традиционные праздничные девичьи и женские костюмы Сольвычегодского уезда. Территория пограничная между Вологодскими и Архангельскими традициями. В костюме есть элементы, характерные и для той и для другой территории.
На снимке копии музейных подлинников (этнографический, старый, только репсовый платок). Соткано примерно с 1997 по 2005 годы в школе-мастерской Сольвычегодского музея.

Головные уборы тоже копия музейных подлинников.

Сообщение изменено: Ингигерда, 09 Февраль 2011 - 16:18.

[Ингигерда]

Два пояса из Вологодской области.
Тканьё на чурочке.